- Почему не по традициям могилы предков рядом с улусом?

- Вопрос сложный, в то же время простой, как я думаю, здесь жили буряты и русские вместе, большинство породнились, веровали в Будду и Христа одновременно – вот результат. Говорят дружно тут люди жили.

- А почему улус называется станок?

- Здесь находилась почтовая станция с названием «Заганский станок». Хозяином её долгое время был Георгий Евтеевич Арсентьев, мужик удалый, трезвый, большой умница. Вы, наверное, слышали о его отце Евтее, он жил в центре Верхнеудинска.

   Персона богатого крестьянина Арсентьева Евтея (Евтихия) Кирилловича, очень почитаемого на его родине в Елани и Верхнеудинске, меня занимала давно. Дело он начал с торговли хлебом в селе Елань, потом перебрался в город, держал магазин в торговых рядах, избирался старостой Одигитриевского кафедрального собора в 1910-1913 годах, что говорило о весьма почетном доверии среди знатных горожан. В 1911 году, в самом центре города, по улице Посевской, купил двухэтажный каменный дом. Имел пятерых сыновей и трёх дочерей.

- Так вот, - продолжал мой попутчик, увлеченный темой, - Георгий Евтеевич на Заганском станке жил свыше двадцати лет, здесь у него родились и выросли три сына и две дочки Раиса и Катя. В Верхнеудинске имел два дома рядом с городской баней. А здесь почту гонял от Станка до самого Куналея. С Куналея на Станок ездил Илья Кауров, со Станка на Мухоршибирь – Прокоп Михайлович, брат Георгия. Их сопровождал специальный фельдъегерь, он вез баулы кожаные на замках, все опечатанные - служба строгая и хорошо оплачиваемая. На Станке фельдъегеря ждали как большого начальника: хозяйка почтовой станции и дети кланялись ему в пояс, Анисья варила чай, готовила суп или щи, сало, яйца, кормила его отдельно за передним столом под божницей. Он платил за обед по 35-40 копеек серебром - плата хорошая, если учесть, что один метр сатина стоил тогда семь копеек.

   Рассказчик неплохо знал историю улуса, имена его обитателей. Я старался запомнить главные факты и события, а он все продолжал.

- Но вы же знаете, размеренная жизнь для России Богом не предусмотрена изначала. На каждое поколение приходится по 3-4 перестройки власти, по 2-3 войны, денежных и земельных реформ и репрессий. Где их начало, люди уже забыли: то ли с крещения в Днепре, то ли с изгнания староверов сначала на крайний запад Росси, а потом на крайний восток её.

- И что же случилось на Станке, почему улус вымер?

- Тогда, еще до колхозов, мужчины рода Арсентьевых бросили всю недвижимость, жен и детей малых, уехали вон, оставили большую и малую родину, свое, вечно незабываемое тоонто, где пролилась кровь при их рождении. Почему бросили - одним словом не объяснить, да и многих слов навряд ли хватит. Ходили слухи, их кто-то предупредил о перемене власти. Наверное, сами догадывались, они грамотные все были. знали многое наперед.

   Однажды, ранним летом в 1927 году, взяв лучших лошадей, Георгий с тремя сыновьями, скрепя сердце молитвой, на трех подводах,  в ночь двинулся в путь. На прощанье сказал жене: « Береги дочерей, я буду помогать издалека, потом приеду, заберу вас всех». Уехали, провалились в черном тумане ночи, молча, без стука колес, как по воздуху.

   Прошло 49 дней и ночей. На вершине холма, между Дабатуем и Станком на фоне рассветного чистого неба появилась фигура стройного жеребца. Он высоко держал голову, вдыхал всей грудью знакомые запахи, глаза жадно искали родной дом на пригорке. Рысью сбежал к ручью, напился воды, встряхнулся всем туловищем от гривы до хвоста, поднял голову, жует воду, капли изо рта льются на траву. Родник под горой вечный, незамерзающий, с чистой теплой водой и особым вкусом. Глубоко-глубоко вздохнул.

   Все светлые ночи месяца он шел сюда, домой, к этому ручью, гнались за ним другие жеребцы - не догнали, волки преграждали дорогу - не испугался, лес и горы вставали стеной – нашел торные тропы, реки бурные шумели впереди- переплыл, гнались за ним всадники с арканами на сильных скакунах – ускакал и от них.    Родные степи и улус почему-то изменились за это время, потемнели избы и летники, не слышно ржания лошадей, блеяния овец и коз, меньше дымков идет из труб юрт и летников. Жеребец быстро подходит к родной усадьбе - окна дома заколочены, ворота закрыты. Заржал призывно, понюхал калитку и не находит лошадиных запахов. Снова ржет звонко: откройте же ворота! Слышит, кто-то идет, в щели ворот видит сгорбленную фигурку хозяйки - она впускает его в ограду: « Карька, не уж-то ты родной!..», - шепчет Анисья, - а где же остальные, где сыновья, где Егор? Она гладит карькины глаза и плачет, прильнув щекой к его лбу. Он покорно склонил голову, слушает стоны женщины, чует то ли беду, то ли вину. Из оградной избушки избушки выходят девочки Рая и Катя:

    «Карька пришел! Наш Карька!..» Ладошками трогают его нос, а он теплыми губами чуть теребит тонкие нежные пальцы девочек. Как сладка и как одновременно горька жизнь…

     Недобрая пустынная тишина во дворе настораживает Карьку, он не видит хозяина, его сыновей, почему они не дома? Они оставили его одного в чужом дворе там, далеко за горами, степями, горькими озерами у восхода солнца.

   По соседним улусам прошел слух: люди говорили о возвращении хара-азаргай, все жители Станка, Дабатуя и Шибертуя разделились во мнениях, одни верили – это худая примета, другие считали, будто он принес добро. Людские страсти вспыхнули вновь после сенокоса, когда на станок прибыл незнакомый мужчина, показал расписку Егора и увел Карьку навсегда. О наших земляках ничего не сказал».

   Я слушаю неторопливый монолог попутчика, убеждаюсь в мысли, что судьбы российского крестьянина напрямую зависели от воли правителей. XX век ускорил течение времени: перемены так быстро коверкали наши устои, что в деревне не успевали улавливать их суть. Крестьянство неторопливо в поступках и решениях, оно противится резким новшествам власти только потому, что уверено – его обманут в очередной раз. И когда ему отступать некуда, он сдается, потому что в селе у земли надежнее, а у крестьянина за спиной семья, дети, дом и клочок земли. Но тут на Станке особый случай.

   В тридцатом году оставшихся двух старых лошадок Анисья по требованию сельсовета отдала в колхоз им. Крупской, себе оставила корову с теленком, - продолжал рассказ мой попутчик. Замолкая на несколько секунд при тряске автобуса на разбитой дороге, - она съездила в город продала оба дома у городской бани, как и велел муж перед отъездом. Собралась будущей осенью отправить девочек на учебу.

   Летом, опять в июне 1930 года все повернулось по-другому. Анисью раскулачили, забрали корову с теленком, дом, усадьбу. Сослали её с дочками в Красноярский край, на речку Ману. В числе многих, их на плотах сплавили в далекий леспромхоз. Оставили в леспромхозе только грамотного бурята из Дабатуя, его сразу назначили бухгалтером. В тайге работа на заготовке леса была непосильной: Анисья постоянно болела. Старшая дочь Раиса на лошадях вывозила лес до узколейной линии, но через полтора года сумела сбежать. Скрывалась у родственников в Читинской области, жила в Олентуе, потом училась на курсах торговых работников, устроилась продавцом.

   В Улан-Удэ от родственников Раиса узнала о смерти матери, там же нашла сестру Катю, стала общаться с детьми дяди Петра: Ильей, Гошей, Верой, Надей и младшей Зиной. Остальные родичи разъехались кто в Иркутск, кто в Москву, рассыпались по России представители рода Арсентьевых, корни потеряли… Но страх не отпускал Раису ещё долго-долго. Боялась открыто приехать на Станок, иногда из кабины грузовой машины или из автобуса бросала тут крошку хлеба или монетку…

- А что стало с мужчинами - братьями и их отцом Георгием? - задаю главный вопрос попутчику.

- Тут особая история. Отгремела, закончилась Великая Отечественная на западе, разгромлена Япония, наши войска освободили Маньчжурию. Основные силы сосредоточились в районе Харбина, в столице этого края. Харбин – город интернациональный: маньчжуры, китайцы, русские, японцы, поляки, евреи, немцы - кого там только не было! Комендатура войск СССР объявила: «Всем советским гражданам и выходцам из России пройти перерегистрацию!». Вот тут и возник момент истины: одни поехали на родину, другие взяли паспорт без гражданства и там остались, третьи спешно выехали в дальние страны.

   Через месяц после капитуляции Японии в Харбин прилетела с рабочим визитом военная делегация Америки. После двухнедельной работы гости из США организовали официальный ужин для делегации СССР в ресторане «Астория». Наш земляк из Дабатуя младший офицер оказался в команде обслуживания и вот что он рассказал потом.

    «На общем сборе делегаций с приветствием к советскому командованию обратился командующий флотом США со словами благодарности и прочими любезностями. Но мы, солдаты и офицеры, на самом деле ничего не знали, о чем не договаривал американец, чего доискивался он здесь в харбинском муравейнике. Нас перед встречей командование предупредил: ни слова лишнего не говорить, и как надо отвечать на возможные вопросы.

   Американцев на встречу много пришло, привели даже трех девушек в военной форме. После главных речей мы спустились в столовую, а на верху осталось командование. Тут мы выпили, конечно. Наши по полному бокалу, а те помаленьку причмокивают. От их музыки аж стекла в окнах дрожат, их солдаты и младшие офицеры под музыку дергаются, ходуном ходят.

   Потом пришли старшие офицеры, переводчик, снова давай хвалить нас, советских «рашен», т.е., русских: «Вы победили здесь сильного противника - Японию. Сегодня наш праздник, пойте свои песни, от души пойте! Мирные песни пойте, ребята!» Мы в ответ дружно захлопали в ладоши. Потом пели наши парни, я думаю, специально подобранные певцы, а мы им вторили, подпевали. А потом слово взял американский офицер и говорит чисто по-русски:

- Разрешите мне спеть народную песню на бурятском языке!

- Давай! - кричат наши вояки.

И стал он петь по-нашему, на хоринском наречии: «Эрбэт, эрбэт соохорхон, энжэл соогоо янтазай. Энэл ябаhан наhамни, абал эыдэй хундэтэй…» Перевод звучит примерно так:  «Мой серый конь в яблоках, в табуне особенный. Моя жизнь дорога отцу и матери…»   

А у меня сердце всколыхнулось: поет-то парень нашу степную, как мы в Дабатуе поем. Откуда он мог её знать? Я сильнее всех хлопал в ладоши, а потом пробрался через толчею военных к певцу и по-бурятски спросил, откуда он родом.

- Я с Заганского Станка, родился в семье Арсентьева Георгия  Евтеевича, зовут Роман.

- А я Цыренов Бато, из Дабатуя.   

Поговорили мы с ним совсем недолго, нам не дали и выпить за встречу как следует. Я успел только спросить, где же их отец, дядя Георгий. На что он ответил коротко: «В Шанхае». И нас уже потянули в разные стороны. Но мы крепко обнялись. Он заплакал и просит меня:

- Браток, приедешь домой, спой мою песню на Станке! Обещаешь, Бато?

- А сам плачет.

- Обещаю, Роман!

- И я не могу слезы унять.

Я немного выпивший был, возмущался, почему мне не дают с земляком родным поговорить, почему разводят в разные стороны друзей, братьев, земляков. Мы с ним воду пили из родного родника, выросли на Загане, а теперь совсем чужие…»

   Спрашиваю своего попутчика о том, не встречался ли снова Бато с Романом, а может переписывались.

- Нет, конечно. Строго было, люди боялись не только за себя. Но и за своих родных. Бато демобилизовался в 49 году, приехал в Дабатуй, рассказал старикам, как пел песню о жеребце Арсентьев-Хубун, как они плакали вместе с ним. И сказал землякам: «Я дал слово Роману вернуть песню на его родину, на Станок. Надо мне идти туда и спеть:  «Эрбэт, соохорхон». Дай, Бадма, лошадь, я утром должен поехать».   

Назавтра Бато с другом Бадмой поехали на Станок. Дорога близкая, ехали медленно, молча. У родника - аршана промыли глаза, попили водицы, прополоскали горло. Взошли на косогор; Бато снова и снова любуется родными просторами, вздыхает глубоко и мысленно радуется: «Нет уголка на свете краше моего!..»

   И он запел. Сначала негромко, но голос его набирал высоту, звучал шире: от Загана в долину Хилка полилась мелодия о родной тоонто, о дорогих образах предков, коих забыть он не может, никто не может этого забыть…

   Бато закончил петь, обращаясь взором и правой рукой туда, на восток – там он встретил как родного брата американского офицера по имени Арсентьев Роман:

- Парень, я слово сдержал, песню вернул на твое тоонто-нютаг. Где ты сейчас, слышишь ли ты мой голос, трепет моей души? Ты удалый парень, сам русский бурят, живешь в Америке, родины лишился и родных растерял….

Как же так? Почему умных людей власти лишили родины, почему отобрали её? Таких врагов сумели победить на Западе и Востоке, а среди своих людей справедливости не установили…»

   Наш автобус затормозил у рынка, и я тепло попрощался со спутником. Его звали Бадма.

   Здесь был Станок.

 

Фото Д. Андронов 

И.Истомин, с. Елань, Бичурский район.

Внештатный корреспондент газеты «Бичурский хлебороб»