Ночной помол

    Ночи под утёсом чёрные, холодные, ветер мимо не пролетит, весь тут, дует, дует – гудит в скалах, скрипит старая мельница, кряхтит, трещит срубом, дрожит. Прибавляются эти звуки к мерному хрумканью жерновов, шуму воды на колёсах, скрипу бревенчатых валов. Лежит старый мельник на топчане, спать не спит, но словно спит – не шевелится, и всё думает, думает.

- Бросать надо, года не те…

   Шумят жернова, трясётся лоток, сыплется мука, стучит ветер под крышей, встаёт мельник, идет к ларю. В темноте ищет ладонью тёплую струйку, подносит ко рту, макает языком, водит губами, чмокает, стряхивает остатки с ладони в ларь, задумчиво смотрит куда-то в тёмный угол.

- Если б не контузия… Хорошо хоть снаряды тогда не рванули, Серко взял на себя… а мне-то уж так, краем досталось…

   Как не хотел, а снова пришла к нему этой ночью война, думал выбелило то время, стёрло, заполнило событиями мирного времени, каждодневной работой, заботами, и не говорил никому, не рассказывал, и вроде всё позабыл, а выплывает откуда-то из глубины, невольно, ночами, в бессонницу. Словно вчера было - кричит старшина Макаров: 

- Вези, родной, боеприпасы, некому, до Пеньково, там встретят, сгрузишь и обратно.

   Помню, десять ящиков положили, больше пятнадцати пудов, поехал сразу, только старшина как-то странно посмотрел, словно прощался. Махнул я кнутом, и хотел бежать мой Серко, да лишь робко, с натугой, рывками, поплёлся. Из лесу выехали – вот и Пеньково, бой идёт, дым, щелкают выстрелы, ухают миномёты. Поторопил я Серко кнутом, и зря: на бугре, у околицы, вой мины, удар, и прощай, белый свет. Серко мой в клочья, а меня уж и не знаю где нашли, в себя пришел только в госпитале. Хорошо мины не рванули, не молол бы сейчас мучку…

   Он вышел на свежий воздух, облокотился на коновязь. На востоке тускло алела полоска зари, а звёздное небо было выше утёса, еще тёмное, августовское, с крупными звёздами, холодное и неприветливое. Белела сквозь тьму гусиная дорога – млечный путь, зыбкий и неровный. На вершине утёса то разгораясь, то затухая, горел костёр, брякала гитара.

- Эко не лень, не спится… Молодёжь…

   Казалось, какая на мельнице работа? Приедут мужики молоть, сами затащат и загрузят зерно, приладят и натолкут пестом мешки, завяжут и на телегу погрузят. Но не таков Мельник, чтобы со стороны глядеть на работающих.  Снуёт туда-сюда, но без суеты, и всё что-то делает, откручивает-подкручивает, меняет зазор, пробует муку, рассматривает её подслеповато, на чурке вытёсывает какие-то колышки, клинья, подтачивает их, подгоняет, подбивает. Потом идет по трапу наверх и там что-то регулирует, слушает жёрнов, идёт на пруд, смотрит уровень воды, потом на дальние слани, глядит, чтобы не размыло бережину, отгоняет от сланей ребятишек, ловит одного за руку за ногу  и кидает в воду, все смеются, а он опять на мельнице. Гремит чайником, режет сало, выпивает, нюхает хлеб, спорит с мужиками про Хрущёва, Сталина, про Америку и Кубу, закуривает, потом что-то там ломается, он подпирает, заколачивает гвозди, налаживает и так весь день. Неуёмный, как само мельничное колесо. А приходит суббота, топит чёрную баню, натаскивает воды, греет камни до красна, щипцами бросает их в бочку, они бухают о дно, клокочут, парят, укрывает старым полушубком, потом скоблит полок, раздевается, мочит веник, трясёт над камнями, яростно хлещет круглую спину, словно желая выпрямить её, пыхтит, охает и долго моется, стараясь не коснуться прокопчённых стен, смывая пот и серую мучную пыль.

   Заехал как-то председатель, как раз перед Победой, говорит:

   - Юбилей нынче, ты бы рассказал, где, что и как. Фронтовикам правление подарки готовит, а я сном духом не знаю, не ведаю, знаю, что воевал… Сел председатель на лавку, вытащил из кармана галифе папиросы, закурил. Закурил и мельник, только свою, ловко свёрнутую из газеты корявыми пальцами, склеенную слюной, с треском затянулся, выдохнул синий дым, прослезился, насупив присыпанные мукой брови, виду не подал.

   -Дык что рассказывать, то? Война…

   И председатель дальше не спросил, и мельник больше не сказал, но всё было ясно, была ВОЙНА, и не было больше слов, кроме этого ёмкого и страшного, которое объясняло многое, множество слов и понятий, рассказов и речей.

   Он поднялся по трапу наверх, к жерновам, впотьмах, шарком развязал мешок и выпустил тяжёлую струю зерна в ковш, сложил мешок вчетверо и положил в стопку.

- К утру смелется… А помол ничего, удачный…

   Он вернулся к своему топчану, хотел прилечь, но передумал, разжёг чугунную печь, поставил чайник.

- Завозно скоро будет… Говорят комбайны пошли, выписывать пшеничку начнут, и мне работы навезут…Ничего, зимой отдохну!

Д. Андронов