Покаяние. Часть 2.

Начало >>>

Агафья

   Возле речки у Агафьи покос, огороженный старым жердём. Да какой покос – узкая полоска меж наделов, оставленная ей при делёжке из сострадания. Она машет литовкой, отбрасывая в сторону пучки лугового разнотравья, потом разгибается, точит косу, садится на изгородь, отдыхает. Свою жизнь она распланировала, и сделать в лето надо многое. Перво-наперво заготовить сено – обзавелась Агафья суягной козой, белоснежным беспокойным созданием, оживившим её сиротский двор. Потом собака прибилась бездомная, колченогая, с усохшей лапой, и стало их трое. Сгребая траву, кладёт на рогожу и медленно бредёт с тяжёлой вязанкой к дому. Такая у неё жизнь, всё на себе – зимой дрова, летом сено да картошка, спина не заживает. Сено сушит под навесом, не надеясь на погоду. Отдельно отбирает вязиль, и еще какие-то травы, развешивает в завозне для будущих козлят. В наём теперь не ходит, не кланяется чужим домам да огородам, и вся надежда на себя. Она пропалывает грядки, вечерами что-то прядёт, чинит, шьёт на руках одёжку для ожидаемого дитя.

 Рядом завсегда Варвара, где подскажет, где поможет советом. А дрова теперь экономит: заготовленная Жамилем поленница вселяет надежду, но ходит в лес за хворостом и сучками, и еще чего только не приносит: ягоды, какая приспела, грибков в подоле, рвёт целебные травы. И всё с молитвой, и ничего не просит теперь она у Бога, кроме прощения. Но не очерствела душа Агафьи в мытарствах и трудах, радость находит в простом– смотрит шмеля в траве, вдыхает запах увядающих на покосе трав, дивится закату солнца над сопками, тёплому ливню – да мало ли радостей в тихой деревенской жизни!

   Вчера пришла Варвара, по обыкновению села у дверей на табурет, разговор повела обычный, но вдруг спросила:

- Что-то ты тяжело ходишь, не двойня у тебя?

Она положила на живот Гани ладонь и затихла.

- Даёт тебе Бог двойню, дочка… крепись и берегись…

   Потом Ганя копала бульбу, уже неповоротливая, осторожная, не порывистая как прежде, не торопясь таскала картошку в подполье, прибирала огород.

На Покров Агафья разрешилась двойней.

Дети

   Настали для неё хлопоты, да такие, что не сравнятся с хлопотами её прежней жизни. Два маленьких существа, беспокойных и как две капли воды похожих на Жамиля, требовали от неё неимоверного напряжения физических сил. В полгода они уже ползали по полу, начиная познавать не великий пока мир. Ползли куда глядят их карие глаза - под лавку, под стол, приводя в смятение молодую мать. Смотрела на них Агафья и понимала - натерпится с этим беспокойным наследством горя…. Не избалованные уютом её убогого жилища, тем не менее, росли они крепкими и здоровыми. Беспокойства добавила пара козлят, которые появились в доме Агафьи зимой. Дети пока в люльках, а козлята везде, куда залезть можно, носятся, стучат копытцами, а дети тянут к ним руки, хватают козлят за уши, лапают курчавых братьев за шерсть, развлекаются. С Божьей помощью поднимает Агафья чад своих, бьётся от темна до темна, но видит –уже рвутся дети, хоть и ползком, к двери, на улицу, к свободе. А свобода она приходит не сразу – летом затопали малыши по двору, познавая нехитрый уклад деревенского подворья.

    Потом пошли дальше: речка и мельница. Познали прелесть купания в прохладной воде, тепло костра, и вечное чувство голода, так свойственное мальчишкам, оторвавшимся от дома. И воровство. В тот день ушли из дома рано – жажда свободы гнала их на волю – оказались у реки, разожгли костёр, а голод – он не тётка, и такова цена свободы – отказаться от материнского завтрака, пусть и скудного, но унизительного для их духа. А тут мельница, а там, на втором этаже – зерно, тяжёлое, но такое вкусное, если поджарить его на костре. А дел-то всего – подождать, когда наверху никого не будет, налётом рвануть и схватить пшеничного зерна столько, сколько возможно. Потом бежать на далёкий остров, жечь костер, и жевать прижжённую огнём пшеницу, и нежиться под жарким июльским солнцем, и ничего не делать…

 Жамиль

    Обитал в малханских лесах разбойник – не то Шамилем звали, не то Жамилем. И до того неуловим был, что не могли поймать его много лет. Исчезнет, бывало, после разбойного нападения на год или два, и кажется, всё, сгинул где-то под колодой в диком лесу, а он снова тут как тут. Но, как в народе говорят, сколько верёвочке не виться, а конец будет. Так и случилось. Вёз как-то один важный таможенный чин пакет в Кяхту. Дорога из Петровска проходила через Зардаму, там мосток, а перед мостком бревно лежит. Остановил извозчик тройку, соскочил с козлов бревно убрать, а из-под моста человек вылезает и к чиновнику с ножом… Тот с револьвером оказался, ну и разрядил в него со страху весь заряд. Побежал Жамиль, истекая кровью в горячке к лесу, а лес далеко – повернул на Хилок, чиновник с извозчиком за ним. Добежал Жамиль до реки, рванул через лёд – дело в марте было, и ухнул в промоину. Только его и видели…Весть эту рассказал в Бичуре лесничий из Малеты, наезжающий в Бичуру ежегодно для отвода леса на дрова и строительство. Потом сия весть докатилась и до Агафьи.

Лошади

   В Бичуре у всех лошади, куда без них? Они захватили братьев, в сравнении с их друзьями детства козлятами, каким-то величием, мощью, и невиданными возможностями. Лошадь позволяла человеку покрывать расстояния ранее невозможные, убегать, скрываться от врага на глазах его, и вообще, лошадь – если с ней дружить и любить её, становилась как бы вторым «Я» человека, имеющего её. Первая попытка оседлать лончака оказалась неудачной – жеребчик рванул от мальцов так, что оказались лежать они в смятении на сырой траве пришибленными, охая, вернулись домой и притихли на тряпье в сеновале. От того сделались одержимыми в покорении строптивого животного по имени «лошадь». И не важно было им, что у неё был хозяин, свой двор, свои привычки и привязанности - невозможно было унять ту дикую первобытную силу, что сидела в детях Агафьи, ни уговорами, ни наказаниями. Потом и того больше: угнали они у одного крестьянина лошадь – паслась на лесной поляне, и впервые оказались вдали от дома. Ночевали в лесу, у костра, пожиная в полной мере истинную свободу. Вот с лошадью той незадача случилась: признал её на почтовом тракту бичурский урядник, которому сообщено было о пропаже. А мальцов и след простыл, домой вернулись под утро, только перелезли в огород, тут их и повязали. Плакала Агафья, отхаживая их после порки во дворе управы, и понимала, что для одержимых детей и кнут скоро не станет угрозой.

Тревожные дни

   Наступил 1914 год. Тревожно было в Бичуре: многие мужчины ушли тогда на германскую, а для Агафьи вдвойне тревожней. Отбились от дому ребята окончательно, пропадая неизвестно где, живя неизвестно на что, однако ничем кроме своих поступков мать не обижая. Осенью того года исчезли, как всегда, на несколько дней, потерялись. Молилась Агафья, просила Бога сохранить непутёвых детей своих. Как-то ранним утром ворвались в деревню орочоны – скакали по улице на взмыленных конях, хлопали бичами, кричали на своём языке, свешивались с коней, смотрели что-то на земле. Глядела Агафья тайком из-за занавески, и понимала – лошадей своих ищут, и ёкнуло сердце от страха. А потом дети вернулись – отчуждённые, с холодком в глазах, но сытые и приодетые. Поняла Агафья, что вырастила она, не ведая и не предполагая, конокрадов, а может и не только… Корила себя, снова просила прощения у Бога, и не раз ходила на исповедь к Титу Андрияновичу, всё еще крепкому и сохранявшему трезвый ум и память.

    А в 1916 году случилось то, что до сих пор в памяти бичурян. История эта была описана Утенковым Е. З. в статье «Бичура и бичуряне».

   А было это в канун Октябрьской революции. Поехали наши бичуряне, муж с женой с продажей лука в Петровск. Время неспокойное было, опасались, что в дороге напасть могут лихие люди, ограбить. В то время много разбойников шастало по лесам, особенно в окрестностях городов. Хозяин крепкий был, мог постоять за себя в кулачном бою, но прихватил на всякий случай стяг, мало ли что. На обратном пути, как проехали Малету – от души отлегло, свои места начались, лес дремучий позади. А после Малого Куналея хоть песни пой – скоро Бичура видна будет! В это время на увале, в скрадке сидели двое удивительно похожих друг на друга молодых парня. Близнецы зорко вглядывались в петляющую по долине дорогу. Тогда конный путь от Малого Куналея сходился тут с дорогой, идущей от Заганского хребта, и у озера Шадай пересекал старицу, место болотистое и топкое. Возница и пассажир, как правило, слезали с телеги и проходили болото пешком, по мосткам. Лучшего места для нападения и придумать было трудно. Выскочили братья из кустов, вытащили ножи и потребовали выручку – всё до копейки. Один стоит поодаль, а второй шманает в телеге. А мужик не промах – схватил стяг и хватил грабителя по спине. Не ждали отпора братья, а тут такое – баба кричит, хватает за грудки второго, но вёрткий он, вынул нож и ударил женщину. Второй, очнувшись, и мужика ножом. Оттащили тела в овраг и забросали ветками. Не предполагали они, что совсем рядом, на берегу озера сидел в то время рыбак, удил карасей – удил и всё видел… На следующий день поехал он в Бичуру и рассказал о случившемся сельскому старосте. Собрали мужиков, приехали на место происшествия, подняли тела убитых, повезли в Бичуру. И сомнений не было, кто это сделал - взяли братьев ночью, спящими. Убивалась Агафья, бежала за детьми, но отстранили её молча, и поняла – видит их в последний раз.

    На тот момент не оказалось в Бичуре урядника – уехал по делам в Елань, и свершилось то, что в народе называют самосудом. Куналейский мужик уверенно опознал убийц – да и они не отпирались. Расправа была скорой – четверо молодцов забили братьев палками. Окровавленные тела погрузили на телегу и повезли в сосновый бор. Там, среди вековых сосен нашли свой приют герои моего рассказа.  В 1967 году на колхозном поле мальчишки нашли череп, вынесенный ливнем из оврага. Кто знает, может это останки одного из братьев? Никто теперь не скажет…

Тяжело пережила Агафья смерть своих детей, молилась за упокой, обращаясь теперь не к священнику, а непосредственно к Богу. К Богу, который существовал в душе Агафьи, где вознесла она свою духовную церковь, и молилась, молилась…

 Родные

   Тяжелые времена настали – революция, гражданская война… А когда для Агафьи они были лёгкими? Как и прежде, в трудах да заботах, вспомнит ребят своих, утрёт платком слезу, и дальше работать. В 1923 году на имя Тита Андрияновича пришло письмо из Читы. Писала его старшая сестра Агафьи, Василиса. Суть письма заключалась в следующем: «Мы, такие-то такие, в 1892 году уехали из Бичуры на Восток… Не знаем, кто из наших живой остался в Бичуре…». Дальше перечислялись перипетии их странствий, в результате которых оказались они в Манчжурии, и - «…жили там хорошо, и весточку отправляли в Бичуру, и звали, кому нужда есть, да не получили ответа. А в последние годы хунхузы донимать стали, отца и старшего брата убили, а потом красные пришли, и всех под конвоем снова в Россию перегнали, в степи бросили, без жилья и средств. Многие из наших погибли тогда, от голода и болезней. И вот добрались мы до Читы…»

   С трудом собрали по запросу о помощи средства, кто сколько дать смог, и поехал Тит Андриянович в Читу выручать своих. Нашел их на вокзале, оборванных и голодных – питались картофельными очистками из станционного ресторана. Из большой семьи в шестнадцать человек домой вернулись только семеро. Остальные нашли свою смерть на чужбине. Но пришел в Бичуру и новый народ – дети, родившиеся там, мужья сестёр и жёны братьев Агафьи. Многих потеряла семья, но числом не пострадала.

В Бичуре

   Жизнь имеет свойство продолжаться. Несмотря ни на что. И с новой силой, уж в который раз, семья начала возрождаться на своей старой родине. Шумно теперь в маленьком Ганином зимовье, всех приняла, а кто не вошел – разместились у Тита Андрияновича. Накормила, напоила, всех обогрела и устроила, не думая о себе. Прокормить такую ораву она не могла, и выхода не было, как идти всем трудоспособным в батраки в единоличные хозяйства. Особо сытым от такой жизни не станешь, но и не голодовали. Растили огород, держали скот, и даже надумали строить дом. И вновь зазвучали в Агафьином дворе голоса детей, заскрипели телеги, застучали топоры.

Искупление

   С радостью и открытым сердцем включилась Агафья в кутерьму новой семьи. Сорокалетняя, но уже изношенная трудом, приняла на себя многие новые заботы, приняла добровольно, с энтузиазмом и вдохновением. Готовила, стирала, пряла, шила, косила, и чего еще только не делала…

   В тот год нанялась она жать хлеб на филатовских полях, что располагались в Муцугунах. Уезжали рано, еще затемно, пока погода благоприятствовала, жала хлеб серпом, вязала снопы, таскала в суслоны. В дождливый осенний день выехали в Бичуру – заненастилось надолго. На Карнаевском перевозе заминка вышла – паром на том берегу, а паромщика не видать. Кричали через реку, кричали, да тихо там. Подъехали еще телеги, а средь народу мальчонка крутился лет двенадцати. Крутился, крутился, да и сорвался в реку. Много народу было вокруг, но в воду прыгнула только Агафья. Прыгнула в чём была – в одежде, в ичигах. Несёт несчастного потоком, курнается, вот-вот скроется под водой. А народ опомнился, бежит вдоль реки, кто бредёт в глубь, схватить пытаются, спасти. Агафья толкает на мель мальчика, и, наконец, хватают его и вытаскивают на сухое. Кричат Агафье, плыви, мол к берегу, но она во власти течения, и нет никакой силы справиться… А потом скрылась под водой. Плавать Агафья не умела.

   Нашли её недалеко. Хилок у Борисовского острова делает поворот на запад; лежала она лицом кверху, успокоенная и одухотворённая, оспинки уже не портили её лицо, и было похоже оно на лик Богородицы со старой иконы. Вольно или невольно, но нашла Агафья упокоение в водах Хилка, как и единственный её возлюбленный Жамиль.

Д. Андронов