Покаяние. Часть 1.

    От Агафьиного дома до лесу – всего пол версты. Еле натоптанная по снегу дорожка проходит по огороду, потом упирается в гору, и там, в узком распадке, превращается в каменистую тропку, круто уходящую вверх. Агафья не торопится – надо сохранить силы. Совсем юная, но по виду – старушка. Латаная курма подпоясана пеньковой верёвкой, на ногах не по размеру ичиги, платок крест-накрест повязан за спиной. Она оглядывается на Бичуру – заиндевевшую от парящей речки и укутанную снегом. Привычная картина, но каждый раз с печалью смотрит она на своё село, не радуясь и не восхищаясь видом с высоты.

   Её околоток - с щербинами пустых усадеб; тут жила её большая семья, да нет их давно, давно все на чужбине.

     Готовить дрова – дело не хитрое и привычное. Самый труд – влезть на гору. Там, наверху, тоже всё привычно: когда-то лесной пожар прошел сосняк и всяк мог стянуть с горы сучковатые, с облетевшей корой сутунки. Она и топор не таскает с собой – прячет в снегу. Агафья выбирает не толстую сухостоину и начинает рубить. Гулко раздаётся в лесу топор - устав, развязывает платок и поднимает кверху лицо. По-девически милое, оно обезображено следами оспы, и не боится она показать его лишь безмолвному зимнему солнцу.

   В 1892 году семья Агафьи приняла непростое решение – уйти на Восток, уйти от тесноты, безземелья и наступающей нищеты. Весна – время пахать да сеять, а они в путь. Их понять можно – на новом месте обосноваться надо, построиться до следующей зимы. Продали на слом дома, и обозами, со скотом, потянулись вверх по Хилку. А перед отъездом Ганя захворала – оспа. В бреду, в жару оставили младшую на попечение тётки Варвары –тихой, набожной и сердобольной женщины, которая жила с супругом Титом Андрияновичем, уставщиком. Отец Агафьи обещал вернуться за Ганей, а вскоре и письмо пришло: устроились хорошо, стали строиться, травы растёт много, можно одним скотом прожить. А потом второе письмо - через год, гонят, пишут, нас с места, рудник строить собираются на их землях, и снова в путь. И вот, уже семь годочков ни слуху ни духу, как в воду канули.

   Повзрослевшая раньше времени Ганя живёт в большом зимовье, которое когда-то стояло в глубине их просторного двора, наполненного взрослыми, детьми, лошадьми да телегами. Одна Ганя, и не то, чтобы свыклась со своим положением, а в работе, в трудах притупилось чувство потери родных, затянуло тягучее одиночество.

   Старуха Варвара навещала Агафью, как могла, а помочь - чем она поможет, добрым словом разве? Одна отрада у несчастной, когда придёт весна: дня не пройдет, как кто-нибудь не кликнет её на «помочь»: картошку ли из подполья выгрести, «избу с потолком» помыть к Пасхе, гряды загрести, лук прополоть, сено сметать, хлеб жать, и так до Покрова. А Ганя она безотказная, она и бежит, сердобольная, помогать. А чтобы оплату взять – ни-ни…Она и мешки таскает, бывало, подкинут ей на спину кулёк пуда на четыре, а она и прёт, и ничего, за тижель не считает. Кротость и отчуждённость её отлетит иногда, сверкнёт карими глазами, улыбнётся и снова спрячет лицо в надвинутый платок.

   Ганя стаскивает брёвна к краю леса – чтобы из дома видно было; тащит, сколь может утянуть верёвкой по заснеженной пашне огорода, идёт в дом, достаёт из русской печи чугунок с кипятком, выкатывает из золы гремящие угольной коркой картофелины, обедает.

   В тот день она снова поднялась на гору. Дровник, благодаря таким горемыкам, как Агафья, отступал всё дале. Она тянула за собой в тот день целых два бревна, да вот сучки, отрубленные длинно, упирались в притоптанный снег, не давали ходу. Она взяла топор и стала укорачивать их, подрубая. Разогнувшись, она увидела … чёрта! Да, это несомненно был он! В паническом ужасе размахнулась она топором…

- Господи, помилуй! Изыди, сатана!

   Чёрт был совсем молодой, в овчинном полушубке, белозубый, с малахаем на макушке. Он спокойно отвёл в сторону топор и тихо сказал:

- Давай, помогу!

 Уверенно увязал нарубленные Ганей дрова в одну связку и весело покатил по снегу. У деревни, перед выходом из леса он остановился и спросил:

 Как тебя зовут-то красавица? 

А Ганя от смущения и необычности этого человека, так похожего на чёрта, и от того, что впервые услышала обращённое к ней приятное слово «красавица», зарделась, потемнели на лице оспинки, и от того еще сильнее растерялась. Побежала к спасительному огороду, в дом, упала на колени перед божницей, торопливо стала молиться, причитая:

 - Господи, прости меня грешную…

   Два дня после этого она находила у леса сложенные аккуратно стопки брёвен, таскала их сначала в огород, чтобы скрыть от глаз людских, а потом во двор. А потом молилась, истово, словно был грех на ней великий.

   Но шли дни и постепенно она успокоилась, в заботах «чёрт» отступил, она шоркала дрова однорукой пилой, потом колола, складывала в поленницу. Вспоминая недавнее приключение, она видела перед собой не чёрта, а молодого красивого парня, сильного и весёлого. Ворочаясь на своей убогой деревянной кровати, она улыбалась видению, но потом спохватывалась, подскакивала и снова молилась:

- Господи… И не введи нас в напасть, но избави нас от лукавого…

Потом плакала, и вдруг ей становилось легко-легко, тяжесть с души скатывалась, верилось во всё лучшее, и она засыпала.

   В то утро проснулась она, как всегда, затемно. Засветив лучину, стала разжигать печь. Чувство тревоги шевельнулось еще ночью, когда сквозь беспокойный февральский ветер ощутила во дворе посторонний звук - стук не стук, стон не стон, но в тревоге забылась, уснула. Печь растопилась, осветив небольшую куть Ганиного жилья и входную дверь. Помолившись, она оделась, пнула ногой притвор – за ночь соломенные китки* примёрзли к косякам, и распахнула дверь. В тихом ужасе застыла на пороге - в сенях на полу лежал человек. Она прикрыла дверь, сердце бешено колотилось от страха, ноги онемели, руки безвольно опустились. Метнулась к печи, к западне подполья, понимая, что бежать некуда. Кинулась в переднюю, к образам, но остановилась. В голову ударила простая мысль: человек - он мёртвый, раненый?

    Страх прошел, Агафья взяла себя в руки, подбросила в печь дрова и распахнула дверь, осторожно пошевелила тело – человек застонал. Страх прошел окончательно и теперь она знала, что надо делать. Двумя руками ухватив человека за ворот полушубка, она поволокла его через порог. Закрыв на крючок дверь, увидела: на полу лежал тот самый чёрт из леса. Она вывалила тело из полушубка, засветила лучину и осмотрела своего лесного знакомого. На правом боку, на рубашке, алело пятно крови. Она потрогала пальцы – они издавали костяной стук. Повернув тело раной кверху, она сняла с него сапоги.  Ринулась к печи, налила из бочки в большой чугунок воды, поставила в печь. Побежала в переднюю, задернула короткие занавески – на улице светало.

    Теперь задача предстояла посложнее: перенести раненого на кровать, за печку. Неосознанно она всё делала так, чтобы скрыть следы пребывания лесного гостя в этом доме. Потом полезла на полати, сняла две струганые доски, положила их наклоном на кровать. Снова волокла тяжелое тело, устраивала на доски, приподняла их и раненый, наконец, занял место на её кровати. Радовало то, что он непрерывно что-то бормотал, она потрогала лоб – у раненого был жар.

    Одевшись, вышла во двор, оглядела пустую улицу, по лестнице поднялась на вышку, там в глубине чердака висели разные травы, в полутьме она не могла различить их, но делала это по запаху, а не могла по запаху – жевала листок и уверенно откладывала в сторону. Потом спустилась в погреб, отыскала горшок с гусиным жиром, принесла в дом, поставила на шесток. На кухонном столе появились чашки, ступка с пестом. Она толкла, растирала, просеивала, заливала кипятком, мочила тряпицы. Изготовив всё необходимое, она придвинула из передней стол и приступила к оказанию первой помощи.

    Её никто не учил знахарскому делу, она делала так не по наитию, а потому, что так делали её мать, бабушка и все другие женщины в их большой семье.

   Увидев в окно кого-либо из сельчан, она тотчас надевала курму и выбегала во двор пилить дрова, чтобы исключить появления в доме посторонних. Так продолжалось несколько дней. Наконец, жар у больного стал проходить, и он впервые открыл глаза

— Это ты? Как тебя зовут?

Слова дались ему не просто, и он снова затих.

   Агафья положила на лоб парня ладонь и удивилась сама себе: она уже не боялась его, она не прятала от него своё лицо. Они приняли друг друга такими, какими были. Она осторожно взяла в свои ладони кисти его рук, обдала своим дыханием:

- Ну вот, видишь, и пальцы целые, все десять…

Он благодарно гладил её руки, чувствуя спасительное тепло Ганиного тела.

 Дело шло к весне, и Агафья понимала, что о её постояльце рано или поздно узнают сельчане. Она гнала эту мысль: по законам старообрядчества она презренная блудница, грешница и будет проклята.

   Между тем, здоровье лесного гостя шло на поправку, он стал вставать, а назвался он Жамилем. И тут свершилось то, что бывает с молодыми людьми, волею судьбы оказавшимися рядом. Они полюбили друг друга. Еще совсем молодые, но уже претерпевшие жизненные лишения, они ринулись друг к другу в объятия неистово, как в последний раз… Оно так и было. Жамиль - беглый каторжанин, а Агафья - полунищая и убогая отшельница. Законы старообрядческого общежития для неё предполагали только одно – презрение и изгнание из села.

 - Есть такая река – Волга, от края до края берега не видно…

Жамиль смотрел в потолок и в прокопчённых плахах видел родную степь, ковыли, лошадей, ночной костёр.

- Поедем на Волгу! Там вольно, ветер, степь, заживём?

Ганя гладила его темные волосы и молчала. Она никогда не видела степь, большой реки, она вообще ничего не видела в жизни, кроме своего околотка под горой.

- Мне кажется, что я там уже была… И видела твою Волгу… И полынь там такая же как у нас…

А потом он исчез. В тот день Агафья ушла проведать Варвару, та прихварывала в последнее время. А вернулась – в доме пусто… Аккуратно заправленная постель и… ничего более. Упало сердце, она опустилась на кровать и зарыдала. Мир для Агафьи опустел, лесной чёрт, так напугавший не раз, разбил её истосковавшееся по любви сердце.

   Ввечеру она опять молилась, а когда легла, нашла под подушкой тяжёлый кулёк из плотного фабричного полотна. Развязав мешок, высыпала на покрывало содержимое. Здесь были монеты, да такие, которых она никогда и не видывала, кольца из золота, цепочки, серьги и много всяких других изящных вещей, о назначении которых она и не догадывалась. Завороженная, она перебирала сияющее великолепие, потом выбрала цепочку с кулоном, на котором была изображена дама в пышном платье. Она взяла обеими руками цепь и уж было хотела надеть её на шею, но вдруг ей стало дурно. Словно кто-то прошептал безмолвно: - «И не введи нас в напасть…»

Агафья вдруг соединила в одно целое образ своего возлюбленного, его кровоточащую рану, обмороженные руки, и эти драгоценности…

   Здесь, уважаемый читатель, я вынужден рассказать тебе о тех временах, в которых происходили описываемые события. Забайкальские леса в то время буквально кишели беглыми ссыльными, каторжанами, скрывающимися от правосудия преступниками, бежавшими из многочисленных тюрем. Сенатом и лично Императором высказывалась явная обеспокоенность по поводу разгула преступности в крае. Местные чиновники не принимали должных мер по наведению дисциплины и порядка, не обеспечивали безопасность обывателей. Власти не нашли ничего более умного, как объявить охоту на бродяг. На местах были определены специальные тарифы за поимку или убийство беглых.

   Большая часть мужского населения сибирских деревень, расположенных вокруг Нерчинских, Александровского и Петровского заводов ринулась на заработки. Бродяг ловили, сдавали в полицию, а когда выяснилось, что за пойманного беглого дают почти в два раза меньше чем за убитого, несчастных стали отстреливать. Крестьяне, вышедшие на подобного рода охоту, мрачно шутили, мол за белку дают пять копеек, за пойманного каторжника полтора рубля, а за убитого – три с половиной! Под замах попали и совершенно невинные люди – наёмные и сезонные рабочие, странники, старатели приисков.

   Религиозность старообрядцев не позволяла им охотиться на людей, и, спасаясь от расстрелов, многие каторжане, в том числе и Жамиль, оказались в окрестностях семейских сёл.

   А накануне Пасхи Ганя поняла, что она беременна. Какой легкой и сладкой показалась её прежняя благочестивая жизнь, по сравнению с тем, что ожидало её в будущем… Радость от того, что она станет матерью омрачалась ожиданием разоблачения греха. Сознание грехопадения в Великий пост ввергало её в отчаяние. Горячие исповеди на коленях под образами не давали облегчения, стыд застилал разум. Один грех порождает другой - в смятении Ганя задумала наложить на себя руки, броситься с утёса на камни, искупить грех ценой своей несчастной жизни… Ночью ей приснился сон: будто бы она сидит за столом, а на столе горит свеча, а над свечой вьётся ангел и старается её задуть. А крылья у ангела как у гуся, только черные. Отгоняет она ангела, машет руками, и понимает, что это дьявол! Утром Агафья пошла к Варваре и чистосердечно рассказала в содеянном.

-   Одна ты дочка, на отшибе, демон явился тебе, антихрист овладел душой! Покайся, исповедуйся… Не ты первая, не ты последняя…

  Варвара гладила племянницу по голове, и молвила:

- А Титу Андрияновичу я всё расскажу, он примет твоё покаяние, примирит тебя с Богом!

   Всю неделю молилась Агафья, била поклоны, а за день до покаяния, ранним утром в твёрдой решимости пробралась на заброшенную усадьбу и бросила в колодец мешок с награбленными Жамилем драгоценностями. И снова молилась, готовилась к исповеди.

   Тит Андриянович был сухой старик почтенного и сурового вида. Опираясь на посох, ходил медленно, прямо держа свою седую голову с высоким лбом. Имел вид суровый, слыл человеком уважаемым и достойным. С годами он стал слаб зрением, но править службы не перестал, читая по памяти псалмы и каноны. А ежели забывал что, обращался к Агафье, и та прочитывала ему требуемый отрывок, а впоследствии он читал уж по памяти.

   В воскресный день Агафья вошла в дом Тита Андрияновича. Варвара проводила в переднюю смущённую и дрожащую от волнения племянницу, перекрестила и оставила наедине с уставщиком. На иконостасе горели свечи, Тит Андриянович негромко читал, обратив свой взор к потемневшим от времени образам. На столе лежали книги, на отдельной подставке блестел медный крест. Совершив поклоны, она слушала молитвы, но слов различить уж не могла. Измученная постом и непрестанным молением, она вбирала слова уже не умом, а душой, всем сердцем желая очищения. От образов, от уверенного и назидательного голоса уставщика, от колеблющегося сияния свечей снизошла на Агафью волна доселе необыкновенной очистительной силы. Она обрела спокойствие и чистосердечно раскаялась в грехах. А потом, после исповеди, молча плакала, но это были слёзы, омывающие душу, слезы успокоения и умиротворения, унять которые смогла только Варвара.

 - Поплачь, поплачь, дочка, а теперь о другом надо думать.

   И в правду, для Агафьи начиналась другая жизнь, не менее трудная и драматичная.

*Китки – соломенный жгут, применяемый для утепления дверей и окон, для обвязывания снопов.

 Иллюстрация: https://cyrillitsa.ru/history

Продолжение >>>