Старая коса

В качестве предисловия

Было это, кажется, в 1994 году. Звонок:

 - Срочно в город…ночной поезд… заплачу….

    Трудное то было время, и что греха таить, занимался я тогда извозом, как теперь говорят, «таксовал». И если бы довелось снова прожить эти годы, то купил бы сначала хорошую тетрадь, чтобы записать удивительные истории, что открывали мне в пути разные люди. Человек, а это известно давно, в дороге почти всегда предельно откровенен. Жизненные перипетии, рассказанные моим ночным пассажиром, с годами в памяти поистёрлись, осталась лишь тонкая цепочка ярких событий в жизни человека, давно покинувшего родину. Назвался он Георгием, ни фамилии, ни адреса его тогда не спросил, о чём сейчас жалею. Трёхчасовая исповедь немолодого человека не прерывалась в пути даже во время коротких остановок. Все эти годы я носил её в своей памяти, да пришло, видно, время. Жив ли ты сейчас, мой ночной пассажир? Если жив, то прости меня, что поведал от своего имени твою удивительную историю, другим в назидание. 

   Родился я Бичуре, в семье колхозника. Отец воевал, имел ранения и часто болел. В семье нас было трое, все довоенные. Я старший, сестра Дуся тридцать шестого и брат Виктор тридцать восьмого года. Он живёт в Иркутске. Дуся всю жизнь прожила в Бичуре. Срочную служил на Дальнем Востоке, специалист по вооружению самолётов морской авиации. Хотел остаться на сверхсрочку, да Володя Агапов, сослуживец из Витебска, отговорил. До службы он успел отработать сезон в геологических партиях, и была у него на этот счёт полна душа романтики. Ну, в общем, смутил и меня. После дембеля заехали в Уссурийск к нашему старшине Саше Кутяеву, тот уволился на полгода раньше, там и приняли решение поступать на геологоразведку, а пока суть да дело, а это было весной, рванули заработать на лесозаготовки. Устроились в леспромхоз в таёжном посёлке, покормили комаров до августа, и вернулись.  Володя поступил, а я срезался на экзаменах - надо было не в тайгу ехать, а идти на подготовительные курсы. А вот Санёк Кутяев тогда женился в том посёлке, да там и остался. Ну, раз такое дело, я успел сдать документы в техникум, учился на горного мастера.

   Нет, Бичура, конечно, сидела в сердце, письма писал часто, в курсе всего был… А таёжная жизнь-то, она затягивает - романтика! В 26 лет я был уже помощником начальника геологической партии. Прошел Сихотэ-Алинь, Камчатку, три года на Сахалине. Деревенская закалка и армия помогли мне в работе крепко, числился в передовиках. Заочно окончил политех во Владике, получил назначение в управление в Хабаровске, там и остался. Но это так, вкратце…

    Носил я в сердце по лесам и горам юношескую любовь, звали её Варей. Жила она с родителями наискосок от нас, отец был бригадиром в колхозе, строгий, до самодурства. А мы с Варюхой с детства, сколь помню себя, друг у друга на глазах. Но её всегда сторожили отец с матерью, чуть что – домой! И только в школу ходили вместе, а это была самая война, ни одёжки, ни обуток, много пропускал, а они жили более-менее. Отец у неё рано пришел по ранению, а мой только в 47-м. Варя младше меня на год, но как-то вроде опекала меня не по возрасту, сейчас думаю, скорее жалела, она вообще, сердечная была, не в отца. Я худой был, голодный, особенно трудно было в 46-м. К армии вытянулся, лето на покосе, вилы, грабли, с лошадьми всё время (кстати, в геологоразведке умение с лошадьми обращаться очень пригодилось). На покосе нас кормили, поварихой была Акулина, мы её звали «поешь горяченькое». Смотрит, бывало, на нас, на шпану, и словно чувствует, кто не наелся, всегда подольёт добавку. А чтоб самой поесть – не видал ни разу.

   В колхозе я с детства. Как-то в то время не принято было баклуши бить, со школы – сразу на общий двор, а там всегда работа. Запишет или не запишет бригадир трудодень, не смотрели, какой только работы не делали. Дрова пилили, кололи, на ферме работали – сколько навозу перекидал! А летом на покос, в бригаде весь околоток от мала до велика, а мы уж как настоящие работники были, а нам по 12-15 лет. В последнее лето перед армией, это было в 50 году, убирали сено на островах. Выезжали рано, с рассветом. Помню, 10 подвод было с народом. Это уж потом в бригаду ЗИС-5 из Кяхты списанный пригнали. Косы, вилы, грабли, вёдра, харчи, всё на телегах, дети и женщины примостятся, ноги свесят, песни поют! А парни – пешком или на велосипедах. Брод через Хилок переезжаем, бабы ноги задерут, чтобы не смочить, а ребятишки нарочно молотят ими по воде, девки визжат, весело!

   Мы с Варюхой тогда как-то отдалились друг от друга, она совсем взрослая стала, стесняться меня начала. Не стало, между нами, нашей детской непосредственности, вроде как стена какая, осторожность, затаённость в её молчании, в её опущенных зелёных глазах. А лето стояло жаркое, радостное и душистое от увядающих скошенных трав.

   На покосе надо работать, вставали рано, косы в руки и вперёд, площади большие выкашивали до обеда, а в жару старались больше кусты обкашивать. Особенно тяжело в первые дни было - руки гудели, спина ныла. Старик Ефрем косы отбивал, примостится под кустом и долбит молотком целый день. Коса сядет, идёшь к нему, он ногтем поскребёт по лезвию, подточит, мол, приди чуть позже, потом отобью, коса еще ничего. Но отбивал хорошо, коса потом режет траву как воду.

   Дни стояли жаркие, сено сохло быстро, гребли ручными граблями в основном, на всю бригаду одна сеногрёбка конная, не успевала. Под высокой черёмухой сделали стол, натянули балаган из брезента. Волосы у нас выгорели, руки и ноги побурели, носы зашелушились. Вечерами костёр жжём, песни под гармошку, пляски, шутки да прибаутки. А с рассветом опять за косу.

   Однажды, ближе к обеду стали метать зарод, тучи заходили. Бригадир верхами приехал, в гимнастёрке, суровый, все стали серьёзными, работают молча, торопятся, туча идёт. Бригадир кричит, мол вершите зарод, а мы в дальнем углу второй начнем, сена не хватит, да хоть в стог сложим. Увёл он мужиков, а мы остались у зарода, я вилами кидаю сено наверх, а девки и женщины принимают, укладывают, кто граблями, а кто руками. Варюха моя там, торопимся, уж не до шуток, гром начинает греметь, стали завершать. А кто-то из парней бросил сухой шевяк на зарод, одна девчонка кинула его обратно и попала кидавшему в спину. Все стали дружно хохотать, давно так не смеялись. С последним навильником полетели первые капли, мы воткнули в бок зарода вилы, девчата встали на них и спрыгнули на землю. Пошел дождь, все со смехом побежали в балаган, а я остался - на зароде моя Варька стоит!  И тут ливень как из ведра…

- Лови меня, а то смокну! - кричит мне сверху.

   И не успел опомниться, а она покатилась с зарода ногами вперёд, мне в объятия. Поймал, я её в охапку и… поцеловал в пахнущие дождём губы. Опомнились мы, глянули друг другу в глаза и помчались в балаган… И вроде бы между нами осталось это приключение, и никому больше повода не дали, а всё было ясно: жених и невеста. У меня крылья тогда выросли, готов был летать и кричать от охватившей меня любви к моей Варюшке! И только в работе себя сдерживал, чтобы не выдать своё огромное счастье, своё рвущееся от любви сердце. Бывало, гребём сено и вроде не видим друг друга, а то граблями сцепимся, то спинами столкнёмся, а она засмеётся заразительно, сверкнёт зелёными глазами…

   Хороши вечера на Хилке! От воды веет прохладой и тиной, а с берега тянет тёплым сенным духом и костром. К ночи на шелестящую под крутым берегом воду садится едва заметный туман, от росы тяжелеют травы и кусты, а где-то в островах - крики потревоженных журавлей.

    В тот вечер докашивали мы уголок острова, кочки там, осока, рванул я косой поверх кочек, да зацепил таловый пенёк. И сломал косу. А Варина подруга Еленка, острая на язык, тут же съязвила:

- Ох, не к добру!

   Косу мою Ефрем повесил на куст черёмухи, а на косовьё пристроил другую. А про старую так и забыли. А между тем, любовь наша с Варюшей разгоралась, как заря над Хилком, но встречались мы, увы, редко. Крепко держали её родители в узде. Лишь однажды нацеловались мы вдоволь за амбаром, когда уезжал её отец в город на совещание.

   Я окончил школу на год позже своих сверстников, ещё попадал под весенний призыв. Дали отсрочку ввиду экзаменов, забирали последней командой. Повестка пришла в день последнего экзамена. На всё про всё два дня. Наши задумали проводины делать, да на что их делать, беднота… А у меня другое на уме – с Варюшей попрощаться, поговорить перед разлукой. А её нету… На улицу не выходит, и голосу не слышно. Потерял я её тогда, а под вечер всерьёз забеспокоился, куда подевалась моя любовь, ведь послезавтра отправка. Пошел к Еленке, и она ничего не знает, но схожу, дескать, узнаю. Сел я на лавочку перед домом, уже стемнело, подходит Еленка, и говорит, мол, нету её дома, и родители молчат, словно воды в рот набрали.

- Может к дядьке уехала? – предположила она.

   Евдоким жил в Окино-Ключах, а это 40 километров, быстро не добежишь…Короче, промучился я ночь, а утром рванул в Окино-Ключи. Перебрёл на заре речку и потопал по пыльному тракту. Где бежал, где снова пешком, ни разу не присел. Перед Еланью нагнал меня грузовик с бочками, на нефтебазу ехал, подсел я в кузов и в обед был в Ключах. Там и у меня родня была, тётушка Мавра, старая вдова, единственный раз довелось побывать мне у неё, и то бегом. Всплеснула руками, старая, обняла меня, запричитала, загоношилась, самовар ставить стала. А я ей начистоту, мол попрощаться я приехал, Варька у меня тут.

 - У Евдокима что ль? Ну, не знаю… Не слыхала, я бы знала...

   Попили мы чаю с тётушкой, и стали прощаться (больше её не видел, умерла в 57-м). Вытащила она мне из русской печи несколько лепёшек, стопкой сложенных на сковородке. Положил их, помню, за пазуху. Пошел к Евдокиму. Бичурских в то время в Ключах несколько семей было, сюда выходили замуж, мужики женились на ключёвских. Разыскал дом Евдокима, крепкий, высокий, как и у брата, заборы справные. Сунулся в ворота, да всё на засовах. Стал стучать, собак поднял. Сам волнуюсь, Варю сейчас увижу! Вышел Евдоким, высокий рыжий кряж, хмуро буркнул:

 - Чего надо?

   Заторопился я, за заикался, мол Варю мне срочно бы… Хмыкнул он, мол нету тут Варьки никакой, проваливай, а то собак спущу, и хлопнул калиткой. В горячке не обратил внимания на это предостережение, и давай снова долбиться, он открывает, и на меня два волкодава прыгнули. Рванул я от них без памяти, добежал до тракта, думал отстанут, но собаки дело своё знают, гонят меня, но не кусают. Понял я это, и давай сбавлять скорость, запыхался. А звери наступают на пятки, стали хватать за штаны. Спасли меня дикие козы: вспугнули мы их в ложке у дороги, и собаки повернули за ними.  Сел на пень, и впервые в своей юности заплакал…

   Дошел до Кирети, пожевал с холодной водицей Маврины гостинцы, вижу, мой знакомый едет с нефтебазы, кричит:

 - А ты фартовый, на дню два раза повезло! Садись в кабину! 

Сел рядом с шофёром, и горестно буркнул:

- Ага, повезло…

- А что кислый такой?

   И рассказал я тогда этому весёлому шофёру свою горькую историю и на душе вроде как легче стало. Предложил ему:

Лепёшку будешь?

А что, давай!

    Он разорвал её пополам, одну половину прижал к баранке, а другую стал пихать в рот.

- Тут знаешь, тут такая штука, ты не переживай… С армейки придешь, голова просветлеет, а дождётся твоя Варюха, свадьбу сыграете… А не дождётся, так значит, так и надо! Ну, такая вот штука…

 Не совсем понятно объяснил, но на душе снова посветлело.

   Довёз он меня до старого тракта, перебрёл я речку и вскоре был дома. Мать так и ахнула, видимо, вид у меня был не праздничный.

   Отправляли нас из военкомата на открытом грузовике, стоя, хмельные, мы орали на ходу песни, а я без вина был пьян… Обида за себя и за Варю стала отступать, впереди была новая, пока незнакомая жизнь – армия. Но всё так же не давал покоя вопрос, куда ж ты делась-то, Варя? Загадке этой суждено было разрешиться не скоро. Захватили армейские будни, часть у нас была строевая, ежедневные полёты, мы выполняли боевое обеспечение авиационной техники - учёба, наряды, караулы. Строгость во всём. Освоил военную профессию на отлично, стал классным специалистом.

    Варюша снилась мне ночами в островах, в белом платочке в горошек, пахнущая травами, солнцем и дождём. Постепенно боль от разлуки с Варей стала отступать, сердце моё успокоилось, и с потерей любимого человека характер мой стал твёрдым и спокойным. А потом получил письмо от Еленки: Варя окончила школу и уехала в город, поступила в кооперативный техникум. Мне не написала ни разу.

   Встретились с ней в 70-ом, в конце мая, мы только похоронили отца. Приехала к матери и Варя. Мы увидели друг друга через дорогу; асфальт, уложенный совсем недавно, лежал перед нами широкой черной полосой, разделяя нашу жизнь на две несоединимые части.  Она была прежней, лишь от зелёных глаз бежали тонкие морщинки-лучики.

- Помнишь?

- Помню…

- Почему писем не писала?

- Не писала…

    В коротких весточках из Бичуры ловил я новости про Варю, а жизнь шла по совершенно иному сценарию. Женился поздно, всё некогда было, сыновьям теперь за тридцать, и дочь совсем уж взрослая. У Вари тоже всё сложилось. По окончанию кооптехникума жила у родственников на Батарейке, работала на ПВЗ бухгалтером. Замуж вышла за вдовца с двумя детьми, а потом и своих двоих родила. Да, жила на Батарейке, на короткой, занесённой песком улочке… Вот тут и прятал Варю в далёком теперь 51-м году её отец, когда узнал о наших отношениях. Зная о моём скором уходе в армию, он отправил Варюшу к дальним родственникам, словно в ссылку, мол посмотри город, сходи в техникум, скоро поступать. Ненавязчиво так, утром разбудил, узелок в руки и с колхозной попуткой вперёд…

В конце мая отцветала черёмуха, её цветом засыпало асфальт, и даже лужи от дождя были белыми. Я провожал Варю на утренний автобус, мы молчали. Она протянула руку, подняла насмешливые зелёные глаза:

- Ну вот, и свиделись… а ты всё такой же!

Я молчал, скрипнула закрывающаяся дверь, я притормозил её руками и крикнул в полутёмную глубину автобуса:

- Варя! А ты помнишь черёмуху?

   Недавно ушел на пенсию, в Бичуру запланировал ехать сразу, хотя там у меня фактически никого не осталось. Не то чтобы с родиной попрощаться, точку поставить, а итог, что ли, подвести жизненный. Мать умерла в 76-м, не удалось проводить, я тогда был в геологоразведочной партии, радиограмму доставили в день похорон, успел только на девять дней. В родительском доме теперь племянник Василий, он в беспробудном пьянстве. Подворье обветшало, ворота рассыпались. В доме грязь, посуда не мытая, по стёклам мухи ползают. Бурьян выкосил, что мог поправил, да хорошим не стал. Васька требует своё, с утра бутылка, вечером тоже самое. Есть у него велосипед, ездит за вином – ноги у него не ходят. А позавчера решил съездить на Хилок, говорю дай, мол, велосипед, а он – гони бутылку …

   Поехал рано, думаю, посмотрю места своей юности, может на острова попаду… Подъехал к Хилку, а он мелкий, перевёл велик на остров и объехал его вдоль и поперёк.  Кострище наше искал, да и следов нету. Всё изменилось. С разных сторон подходил, вроде бы то место, и вроде не то. А потом черёмуху увидал! Обросла шиповником, не подступишься. В середине пень старый, усохший, еще торчит. Раздвинул шиповник палкой, пробрался к стволу и увидал обломок косы! Столько лет провисела, вросла в дерево, может потому и усохло. Не стал я её трогать, а подошел к стогу сена, что стоял одиноко на всём острове, уже присевший и потемневший с макушки, кое-как огороженный ивовыми прутьями и просунул руку в тёплые пласты сена.

   Охватила меня в тот миг острая тоска по молодости, по несбывшейся любви - Варе, по отцу с матерью, по брату и сестре, по всем, кто был со мной рядом в моей юности, кого помню и люблю…

    Мы расставались с Георгием на перроне. Была ночь. В ослепительных огнях перрона летали мотыльки. Они стучали в стёкла  прожекторов, падали на асфальт, рельсы, шпалы и еще долго трепыхались на пахнущей железом земле. Вдали тонко просвистел поезд, еще не видимый, угадываемый лишь по неясному стуку колёс. Над путями прокатился усталый и равнодушный женский голос:

- На первый путь прибывает поезд, следующий по маршруту…

Захлопали двери вокзала, на перрон потянулись сонные пассажиры.

   В душе я понимал, что сейчас Георгий находится у черты, разделяющей юность, первую любовь, родную Бичуру и его большую состоявшуюся жизнь, там, вдали. В этой истории мне была уготована необычная роль: я случайно оказался последним из его невозвратного прошлого, да и с ним через минуту он попрощается. Всё уйдёт в небытие, может быть, навсегда. Словно почувствовав мои мысли, он отставил в сторону чемодан и вдруг обнял меня, словно старого друга, пришедшего проводить его на ночной поезд.

   Я видел Георгия в освещенном желтым светом вагоне, пробиравшегося на своё место, но потом потерял из виду. Поезд мягко тронулся, тихо заскрипели шпалы, словно это был не поезд, а земля покатилась на запад. Замелькали тени от вагонов, и на перроне опять была тишина, лишь мотыльки сухо шуршали о стёкла прожекторов, падая вниз, чтобы умереть на пахнущей мазутом и железом земле.

Дмитрий Андронов

Фото 50-х годов из архива Белых С.