Книга истории Бичуры

ДОРОГА К ПЕРВОМУ МЕСТУ СЛУЖБЫ

 22 февраля 1942 года я должен был в 09.00 явиться в Райвоенкомат, в готовности отбыть в Красную Армию. Как я воспринял сообщение военкома о призыве меня в армию? Без лукавства и хвастовства я признаюсь, что воспринял призыв в армию с радостью. Почему? Отечество было в опасности. Я воспитан был в духе любви к Родине, в духе патриотизма, морально и физически был готов служить. Я мечтал и желал пойти в армию. Больше того, всесторонне был подготовлен, уже сейчас, для боя с фашистами. Стрелял я отлично, материальную часть винтовки, гранат знал, к противохимической защите был готов. Основы тактики мне были известны. Летом, после окончания 8 и 9 классов на покосе я успешно проводил занятия по военной подготовке с юношами деревни, причем большинство из них были старше меня и состояли на учёте в райвоенкомате.

Не скрою и ещё одну затаённую мою мечту пойти в Армию. Почти пять лет я жил, учился, работал впроголодь. Я знал, что в армии есть хороший, постоянный, т. е. ежедневный паек, паек достаточно калорийный и сытный с трехразовым питанием. И это было действительно так. Во время учёбы в училище, несмотря на строжайший режим, и невероятно тяжелыми физическими, моральными и умственными нагрузками, самочувствие моё было хорошим. Я прибавил в росте, мужал физически и интеллектуально.

И вся моя служба, а службу я любил, была как песня, как величественная патриотическая симфония. И даже тяжелейшие моральные и физические испытания не могли изменить этой оценки. Тем более, что серьезные потрясения, которые я пережил, были изначально по моей вине. Эти потрясения, конечно, оставили глубокий след в моем сознании и не прошли бесследно для души и тела. Но после их благополучного исхода, служба моя снова была красивой. Примерно в 15.00 я встал на лыжи и начал свой последний переход в родное село Мангиртуй. Прошёл я, примерно, половину пути, началась степь. Моя родина малоснежна. Ветры, постоянно дующие в степи, оголили скудную травку, и на лыжах идти стало тяжело. Я зарыл лыжи и палки в снег, в тайне надеясь подобрать их в подходящее время. Но о лыжах я позабыл, и кому-то посчастливилось, он нашел хорошие лыжи.

Домой я пришёл ночью, примерно в 21.00. Говорю маме: «Мама, меня забирают в армию. Завтра в 09.00 я должен быть в Райвоенкомате». Мама смеется и не верит. Я говорю: «Мама смейся, не смейся, верь, не верь, а я пойду к бригадиру просить транспорт». А транспорт тогда был один – лошадь, запряженная в телегу. Бригадир транспорт выделил. Рано утром я пошёл на конский двор, запряг лошадку и подкатил к дому. Сборы были не долги.

О моём отъезде никто не знал. Сестрёнки и брат Роман спали. Одна Агнея проснулась и при расставании окропила меня своими слезами. Да ещё пришла бабушка Петрушиха, соседка - мать моего друга Николая. (Коля, окончив 4 или 5 классов, поступил в ФЗУ, но вскоре, по неведомым мне причинам, помер).

О проводах с гостями и близкими и речи быть не могло. Позавтракали. Мать одела на меня своё последнее, хорошее, длинное, зимнее пальто с меховым воротником. Поехали, ещё было темно.

В назначенное время мы были в райвоенкомате. В райвоенкомате мне сказали, что отъезд призывников из Бичуры состоится 23 февраля.

Мама отвезла меня в общежитие школы, а сама уехала ночевать к своему племяннику Ивану Кондратьевичу. Вечером 22 февраля в школе организовали прощальный вечер, с концертом, который был поставлен силами школьной самодеятельности.

22 февраля, по инициативе мамы, мы сфотографировались на память. Эта фотография могла стать памятью о сыне и брате - случись со мной на фронте несчастье - погибнуть смертью храбрых в боях за Родину. Спасибо мудрости моей мамы, Татьяне Матвеевне. Мне и в голову не пришла мысль, оставить своё фото на память.

В 10 часов 23 февраля я попрощался с мамой и залез в открытый кузов полуторки. У мамы не выступило даже слезинки. Вот как она умела сдерживать свои чувства, переживания, да и слёзы в критические моменты бытия. Она не хотела показать мне драматизма своего и моего положения. И только, когда машина тронулась, мама заплакала. Я этого, конечно, не видел, и поэтому спокойно было покидать родной край, отчий дом и родную мать. Это факт ещё раз показал силу духа, самообладания и психологической мудрости дорогой мамы. В один из приездов в отпуск, я заметил маме, что она, провожая меня, даже не заплакала. Мама просто сказала: "Я заплакала, когда машина была уже далеко". Вот так-то. А нынешние мамы стонут, плачут, когда их дети ходят еще на четвереньках. А уж когда их чадам подходит время призыва в армию, они делают все возможное и не возможное для того, чтобы их сыночек, их баловень не был призван в Армию.

Февраль. В восточной Сибири в это время лютые морозы. Ехать в открытом кузове небольшое удовольствие. Мой путь 80 километров проходил от Бичуры до г. Кяхта, далее до ст. Наушки 8-10 километров. А от станции Наушки поездом до г. Улан-Удэ - порядка 200 километров. На ст. Наушки нас пятерых и сотни призывников из других районов посадили в плацкартные вагоны и через несколько часов мы были в Улан-Удэ.

Из Улан-Удэ колонны призывников в походном строю за 2 часа дошли до ст. Дивизионной. Идём вдоль военного городка. Перед моим взором сотни больших многоэтажных деревянных казарм. Этот городок был большим полигоном для подготовки военных кадров для фронта.

Во время моей учебы на Дивизионке было четыре пехотных училища по краткосрочной подготовке /6 месяцев/ младших офицеров. Там же проходили подготовку и переподготовку рядовые запаса /резервисты/ всех призывных возрастов. После кратковременного обучения этот контингент направлялся на запад или на восток. Весь этот городок был огорожен проволочным забором.

Открыли ворота, мы идём по территории моего училища. Слева, за проволочным забором, я вижу пожилых солдат изучавших приемы рукопашного боя. И вдруг до моего слуха доносится крик. Я повернул голову и увидел своего отца. Отец кричит: «Выходи из строя и иди ко мне!». Я растерялся. Справа ряд казарм. Задержись я на несколько минут, я рисковал бы потерять колонну, в которой шёл. Мне было бы неведомо, в какую казарму зашли мои товарищи. Отец кричит: "Завтра попроси увольнительную и приди ко мне. Моя казарма рядом через дорогу». На другой день я, уже переодетый в военную форму, получил увольнительную и встретился с отцом. Я рассказал отцу о жизни нашей семьи и обо всем, что было мне известно из жизни деревни. Больше с отцом я не встречался. Вскоре отца и его сослуживцев отправили на восток.

Чем примечателен этот эпизод? Я мимолётом тоже посмотрел на солдат, занимающихся рукопашным боем. Наверняка слыша голос отца: "Коли!". Сейчас мне кажется, что и облик этого солдата был отцовский. Но в моих глазах и сознании не отпечаталось видение отца и у меня не оказалось должной реакции. Каким же чутьем и видением обладал мой отец, когда разглядел и увидел меня в движущейся колонне? А я был третьим от левого фланга колонны.

Это было озарение, чутье родителя к своему дитя. Этот эпизод обнажает также жестокость, бездушность и безразличие власть предержащих к жизни, судьбам, мечтам простых людей. Ведь отец всю зиму был на лесозаготовках, вдали от своей деревни, своей семьи. От отца не было ни одного письма за всю зиму. Перед призывом в армию, отцу и его товарищам по работе, не дали даже одного дня для встречи со своей женой и детьми. Это не только жестоко, но и безнравственно. И лишь случайная встреча со мной, может быть, как-то смягчила его сердце. Из разговора со мной отец, как бы побывал дома и тем самым утешил себя и свою тоску перед неведомым будущим, которое предстояло перед ним.

ЗАБАЙКАЛЬСКОЕ ПУЛЕМЁТНО-МИНОМЕТНОЕ УЧИЛИЩЕ

"Исполняй свой долг, не думая об исходе: исполняя свой долг,

принесет ли это тебе счастье или несчастье.

Кто исполняет долг и спокойно,

 не радуясь и не печалясь, встречает любые последствия,

тот поистине велик душою".

 Древняя восточная Индия

Первое знакомство с училищем. Нас завели в длинную казарму. Всю длину казармы два яруса спальных лож без разрыва. Перед выходом из казармы, с правой стороны, пирамиды для винтовок, противогазов и вещмешков. Слева тумбочка, бачок питьевой воды и место для дневального. С тыльной стороны казармы умывальник и туалет. Матрасы и подушки набиты соломой. Одеяло. Постельного белья не было.

Вечером нас повели в баню. Всю гражданскую одежду поместили в печь для дезинфекции и уничтожения насекомых. Ведь в ту пору вши в деревнях, да и во многих городских квартирах, были постоянными спутниками человека, как и тараканы.

Помылся я с удовольствием, началось одевание. Добротные кожаные ботинки, теплые байковые портянки, длинные /1,9 м./ зелёные обмотки, теплое, новенькое нательное белье, новенькие брюки и гимнастерка, новенькая меховая шапка и двупалые теплые рукавицы. Я специально выделял слово новенькие. Получая всё это я испытывал истинную радость и чувствовал себя счастливым господином.

Почти год идёт неслыханная по жестокости война. Солдаты, призванные в Красную армию, обуты, одеты, накормлены. А неприкосновенные запасы всего и вся, несмотря на огромные потери на захваченных врагом территориях, не иссякли.

Это говорит о мудрости, дальновидности и ответственности руководства страны за судьбу своего народа и отечества. Руководство страны, весь народ серьёзно готовились к защите своего отечества в длительной войне.

Начались будни суровой, тяжёлой боевой подготовки курсантов в условиях приближенных к войне. Старшиной роты был участник боевых действий Советских и Монгольских войск против японских захватчиков на реке Халхин-Гол в Монголии. На гимнастерке у него сиял орден "Боевое Красное Знамя". Старшине Синицыну Василию Петровичу было 35-40 лет. Невысокого роста, плотного телосложения, он пользовался уважением всех курсантов. Моё место-койка было на втором этаже нар. Рядом со мной спал заместитель командира взвода Овинцев Геннадий, москвич. Ему было 35-40 лет. Раздается команда: «Подъём!» Она воспринималась в первые дни как гром среди ясного неба. Не успеешь сообразить, что к чему, как раздается команда: «Становись!». Молниеносно натягиваешь на себя брюки, гимнастерку, прыгаешь, со второго этажа, надеваешь ботинки и накручиваешь до колен обмотки. Быстро занимаешь место в строю и в составе взвода выходишь на физзарядку.

Физическая зарядка длилась 30 минут: бег, комплекс физических упражнений. Форма одежды на физзарядку: гимнастерка и брюки поверх белья и шапка, независимо от температуры. После физзарядки заправка постелей, умывание и построение на осмотр на предмет педикулеза. Построение и следование на завтрак.

Столовая одновременно принимала до 500 человек. Длинные деревянные столы и скамейки рассчитаны на взвод 25-30 человек. Обслуживание было быстрым. В столовой я встретил официантку из нашего села Капитолину, дочь бывшего председателя колхоза Ефимова Симона Тимофеевича. Сын Ананий, брат Капитолины, как я писал ранее, руководил струнным оркестром и возглавлял нашу поездку на Олимпиаду. Капитолина была красивой девушкой, как и её братья. На завтрак давали, как правило, кашу, хлеб, 25 граммов масла и кружку чая. Наедался, не наедался я, но этот завтрак был несравненно богаче, чем мои завтраки в школе.

После завтрака - занятия. Первые 2-3 месяца мы изучали уставы, материальную часть оружия, топографию, основы рукопашного боя, индивидуальные средства химзащиты, занимались строевой подготовкой. Один раз в неделю на политзанятиях изучали приказы и выступления И. В. Сталина. Без всякого бахвальства скажу, что на строевых занятиях, так и на политзанятиях меня ставили в пример.

На строевых занятиях по велению командира взвода я показывал образцовое выполнение строевых приёмов. На политзанятиях я дословно воспроизводил выступления И.В.Сталина, и политрук всегда предлагал мне выступить. Я стеснялся, но воля политрука обязывала меня выступать. Последующие три месяца, летом, занятия проходили преимущественно на полигоне. На полигоне мы выполняли упражнения в стрельбе из стрелкового оружия, особенно из пулемёта «Максим», проходили тактическую, инженерную, саперную подготовку, защиту от воздушного и химического нападения противника.

Вот как это проходило. После завтрака мы надевали все снаряжение, брали винтовки и пулемёты "Максим". Большинство курсантов было значительно старше меня и других бывших учащихся школ. Это бывшие квалифицированные рабочие, техники, инженеры, работники образования, научных учреждений, чиновники, из управленческих структур. Был даже один профессор Долгополов. Они, при приближении фашистских войск, вместе с демонтированными заводами, были эвакуированы в восточные районы. При сложной обстановке на фронтах, их тоже призывали в армию. В училище, наиболее опытных из них, назначили младшими командирами. Они и хитрее были нас, бывших школьников. И получалось всегда так, что самые тяжелые нагрузки и задания перепадали нам, молодым. В расчете станкового пулемета "Максим" 5 человек: наводчик, помощник наводчика, три человека - заряжающие пулеметные ленты патронами и одновременно подносчики патронов и лент. Так вот, расчеты всех пулеметов комплектовались из молодых курсантов. При совершении марша наводчик несет тело пулемета, помощник несет станок. И тело пулемета, и станок весят по 32 кг. Остальные три номера несут каждый по пустой коробке для патронов. А кто не в расчете несет себя и свое снаряжение.

Тело пулемета переносится на плече, станок же обнимает тебя через плечи. Дуги спереди, станок с колесами сзади. 1- номер /наводчик/ и 2- номер /пом. наводчика/ могут меняться грузами. Кроме тела или станка на плече висит винтовка, длиной 166 см с приткнутым штыком /5 кг/, противогаз, вещь-мешок, а на ремне - саперная лопата.

Взвод выходит из военного городка за черту посёлка. Командир взвода командует: "За мной бегом, марш!". Взвод побежал. Тело пулемёта подпрыгивает на плече, ось пулемета стучит  по пояснице, а станок в целом дугами давит на грудь, ось на спину и сжимает торс словно клещами. "Танки справа!", - кричит комвзвода. Взвод немедленно изготавливается к бою. Каждый курсант саперной лопатой отрывает одиночный окоп для стрельбы стоя. "Отбой!", - кричит взводный. Выстраивает взвод, проводит разбор действий курсантов и командует: «За мной шагом, марш!».

Через несколько минут: "Бегом, марш!". Бежим. Комвзвода кричит: "Воздух!". Снова изготавливаемся к бою: ложимся на спину и принимаем изготовку для стрельбы по самолетам, И так непрерывно на маршруте трёх километров взводные: "Кавалерия слева!", "Разведдозор противника прямо!" и. т. д.

Пришли на стрельбище. До обеда непрерывно: то стрельба, то рытье окопа для пулемёта, то изучение уставов, то производство расчётов для стрельбы с закрытых позиций, то изучение материальной части различных видов оружия: миномета, противотанкового ружья, 45-мм пушки и. т. д.

Все упражнения стрельб из винтовки и пулемета "Максим" я выполнял только на отлично, в том числе при стрельбе по противотанковой пушке удаленной на 800 метров от пулемета, а также при стрельбе с закрытых позиций, когда противник не видит меня, а я его. После этих ратных и тяжелых трудов взвод следует в расположение казарм, на обед. На обеде первым блюдом всегда был гороховый суп. Я есть его не мог, органы обоняния мои не принимали этот суп. Водичку с хлебом еле, еле проглочу и все. Но организм требовал, и одного второго было недостаточно. Поневоле пришлось полюбить гороховый суп. А сейчас гороховые блюда самые любимые мной блюда. После обеда снова занятия, но уже в классах. Вечером чистка оружия. Большинство чистят только свою винтовку, а я и Лавров чистим ещё и пулемёт. У меня и моего друга Лаврова на плечах и на пояснице были мозоли и синяки от пулемёта.

И никто никогда не пытался подменить нас, хотя бы четверть пути пронести пулемет. Вот такая была взаимовыручка. А тогда я как-то и не замечал этой несправедливости. Вот в таком труде прошли эти последние три месяца учебы в училище. Следует подчеркнуть, что в последние месяцы учебы, почти каждую неделю, после команды: "Подъем!" следовала команда: «Тревога!». Все курсанты, как бешеные собаки, соскакивали с постели, быстрее, чем в обычные дни одевались, забирали оружие и все снаряжение и бежали к месту сбора. Учеба требовала напряжения всех физических и моральных сил, твердости духа, физической выносливости и психологической устойчивости.

Нынешние городские юноши, маменькины сыночки, при всем уважении к ним, были бы не способны выдержать такие нагрузки. Они жили в тепличных условиях и лишились тех задатков, о которых я говорил выше.

Летом 1942 года Верховный Главнокомандующий И. В. Сталин издал приказ № 227. Для объявления приказа училище было построено вечером на плацу, окруженном травой и кустарником. Прозвучала команда: "Смирно!". Строй замер. Комары и мошкара не дают покоя. Кровь течёт по лицу. Пошевелиться нельзя.

Фрагменты из приказа: «К 1942 году мы потеряли 70 млн. населения, более 800 млн. пудов хлеба. У нас нет уже преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше - значит загубить себя, загубить вместе и нашу Родину. Каждый клочок оставленной территории будет всемерно усиливать врага и всемерно ослаблять нашу оборону, нашу Родину... Ни шагу назад! Таким теперь должен быть наш главный призыв. Надо упорно, до последней капли крови защищать каждую позицию, каждую пядь нашей земли. Надо решительно покончить с паникёрами, трусами, нарушителями дисциплины, решительно осуждать отступательные настроения». В приказной части говорилось о формировании штрафных рот для солдат и сержантов и штрафных батальонов для офицеров, а также заградительных отрядов...

Не передать словами, с каким вниманием и напряжением слушали курсанты слова этого приказа. Каждое слово, каждая мысль, как суровый набат ранили слух, пронизывали сознание и сердце чувством страшной опасности, нависшей над Родиной, взывали каждого из нас к ответственности за судьбу Отчизны и готовности защищать её до последней капли крови, не считаясь с самой жизнью.

Бутаковы: Егор и Татьяна, родители Матвея

2 часть ДОРОГА НА ЗАПАД

То, что судьба сулила нам получить,

мы получим и лежа в постели.

То, чего не сулила - не получим,

каких бы усилий ни прилагали.

Древнеиндийская мудрость

СТАЛИНГРАД

В конце августа 1942 года я, как и все курсанты Забайкальского пулемётно-миномётного училища (станция Дивизионная, г.Улан-Удэ), ждал приказа Верховного Главнокомандующего И.В. Сталина о присвоении нам первого офицерского звания «младший лейтенант». Но обстановка на южном крыле советско-германского фронта резко обострилась. Фашистские войска прорвались к Сталинграду и на Северный Кавказ. Создалась реальная угроза захвата нефтеносных районов Кавказа и Закавказья. Потеряв нефть Грозного, Майкопа, прибрежную каспийскую нефть Азербайджана и пути её доставки (Волгу), страна лишилась бы и продуктов её переработки. А это означало, что авиация, танки, автомобили, промышленные предприятия, теплоцентрали остались бы без бензина, масла, мазута. Конечная цель вермахта - обойти Москву с востока, захватить её и таким образом покончить с Советским Союзом.

Создалась угроза самому существованию страны. Поэтому Ставка предпринимала отчаянные усилия для подготовки резервов Сталинградскому и Северо-Кавказскому фронтам.

Ставка делалась на сибиряков и кадровых моряков Тихоокеанского флота. Моя мечта стать офицером, командиром взвода, роты, батальона развеялась как дым. Физически и психологически я был готов стать офицером и командовать вверенными мне подразделениями. Может быть, это отдаёт фантазией, юношеским максимализмом, но я действительно был готов выполнить любой приказ во имя Отечества. Мечта не сбылась. Но это, может быть, и к лучшему.

В первых числах сентября 1942 года нам выдали гражданскую одежду, посадили в товарные вагоны и повезли на запад. На одной из станций Свердловской области нас высадили. Пешим строем привели в село Должанка и разместили в школе. Спали на двухъярусных нарах. Постельных принадлежностей не было. Нам выдали винтовки, противогазы, вещевые мешки, сапёрные лопаты, котелки, кружки и ложки. Пищу принимали у полевых кухонь на улице. Без дела мы не сидели. Каждый день мы выходили на колхозные поля, помогали колхозникам убирать урожай.

Вскоре прибыли моряки Тихоокеанского флота. Началось формирование 93-й стрелковой бригады. Поступили пулемёты, минометы и другое тяжелое вооружение. Порядки были очень строгие, если не жестокие. Стоило кому-нибудь уйти в самоволку, судьба его была печальной, его немедленно направляли в штрафную роту. В свободное время мы с моим товарищем Лавровым ходили на ближайшее поле и с удовольствием уплетали зеленый горох. Нам выдавали табак, и я потихоньку приобщался к курению. Потребности в курении я не испытывал - просто баловался.

Чувствовалось приближение отправки на фронт. Однажды мне, курсантам Сахно и Непейвода было приказано пойти пешком на станцию, получить там по две лошади с полной сбруей, по тачанке, и все это доставить к месту расквартирования. Мы пришли на станцию, быстро получили лошадей, тачанки, запрягли лошадей и поехали обратно, в деревню Должанка. Расстояние от железнодорожной станции до этой деревни было всего-то 4-5 километров. Но что нам стоил этот путь? Никто, кроме нас троих, не знает. Ночь, моросит дождь. Лошади монгольские, маленькие, ни разу в упряжке не были. Не идут, хоть убей их. Шаг вперёд, два назад. Кое-как мы выползли со станции на открытые поля. Набрали скошенной зелёнки. Один подносит к морде лошади зелёнку-приманку, другой погоняет. Промокли, устали и только к утру приехали в Должанку.

По дороге винтовка мешала мне бегать и вертеться как юла. Я снял винтовку из-за спины и положил её на тачанку. Сдали мы этих лошадей с тачанками и пришли в школу. Старшина увидел нас и командует: «Немедленно идите в баню!». На вешалках висят скатки шинелей. Все приготовились к маршу. Я, недотепа, повесил винтовку на вешалку и побежал в баню. Не помню, была ли пирамида для оружия? Помылись в бане, пришли в школу. Старший командует: «Немедленно в столовую!». Позавтракали. После бессонной ночи, страшной усталости, после столовой и бани меня так разморило, что я позабыл про винтовку, не почистил её, и винтовка, мокрая от дождя, естественно, покраснела, дала ржавчину. Не помню даже, как я залез на верхнюю полку нар и мгновенно заснул. Сколько я спал, не знаю.

И вдруг, как во сне, слышу: «2001, чья винтовка?». Я проснулся, сел и вижу перед глазами майора и старшего лейтенанта. Я отвечаю: «Моя». Майор спрашивает у старшего лейтенанта: «У вас есть боевые патроны?». Тот отвечает: «Есть». Старший лейтенант, как я узнал позднее, был начальником боепитания.

Майор: «Сейчас же из этой винтовки расстрелять этого предателя и врага народа!». Старший лейтенант: «Можно». Вышли из комнаты и унесли винтовку. Майор в коридоре школы: «Дежурный! Немедленно подайте команду на построение батальона!». «Есть!», - отвечает дежурный. Я в шоке! Стою, в голове смятение, рой мыслей: не страшно, если погибну я ни за что ни про что. Страшно, обидно, горько, если моя дорогая мама, мои дорогие и родные сестры, отец, брат Михаил получат извещение: «Ваш сын Бутаков М.Г. расстрелян за измену Родине, как враг народа». Страшно, если узнают об этом все мои родственники и односельчане. Как стыдно и обидно будет маме, отцу, сестрам и братьям смотреть людям в глаза. Идет страшная война, их мужья, сыновья, братья геройски погибают за свое Отечество в боях с фашистами, а Татьянин и Егоров сын расстрелян как враг народа.

Батальон построен. Майор: «А ну, изменник и предатель Родины, выходи сюда и становись перед строем!».

Я встал перед строем. Майор: «Товарищи! Воины Красной Армии не щадя крови и самой жизни героически сражаются на фронтах Отечественной войны, защищая каждую пядь советской земли. Старики, женщины, подростки день и ночь стоят у станков, плавят сталь, строят самолеты, танки, пушки, стрелковое оружие, шьют обмундирование и снаряжение. В жару и холод самозабвенно трудятся на полях и лугах наши женщины, старики и дети, выращивают хлеб, картофель и другие сельскохозяйственные продукты, бесперебойно снабжают продовольствием Красную Армию, рабочих и весь народ... А этот преступник, изменник Родины и враг народа, во что превратил личное оружие, врученное ему Родиной...». Майор, обращаясь ко мне: «Комсомолец?». «Так точно», - отвечаю я. Майор: «Кто секретарь комсомольской организации?». «Я, сержант Белов». Майор: «Может этот изменник Родины быть комсомольцем?». «Никак нет», - отвечает Белов. Хотя у меня в голове карусель мыслей о судьбе родных, я ясно, остро и с болью слышал всё, что говорил майор. Его страшные слова больно ранили мою душу и сердце. Но я не думал о себе, о своей жизни - считал себя обреченным на смерть. Я думал о позоре моих родных. За каких-нибудь несколько минут в голове промелькнула вся моя короткая жизнь, которая так бесславно обрывается.

В том, что меня расстреляют в назидание другим, я не сомневался. Война все спишет. И вдруг к майору обращается посыльный из штаба: «Товарищ майор! Поступила команда формированию следовать на железнодорожную станцию для погрузки в эшелон». Майор: «Товарищ старшина! Выделите команду из пять человек под началом сержанта!». «Есть», - отвечает старшина. В моём положении не трудно представить, для каких целей назначается команда. Я не раскаивался, не унижался, не просил прощения... Я не заслужил такой страшной участи. «Честного человека можно связать и словом».

Этот майор убил меня словами: «Сейчас же из этой винтовки расстрелять этого предателя и врага народа!». Эти слова парализовали мою волю к сопротивлению.

Старшина: «Сержант Белов, выйти из строя. Вы старший команды». Сержант Белов называет фамилии четырёх курсантов и приказывает им выйти из строя. Я в смятении. Мысли путаются. Сейчас меня поведут и по приказу майора расстреляют.

Майор: «Мылись сегодня в бане, сожгли у хозяйки дрова?». «Так точно!», - отвечает сержант. Майор: «Немедленно идите на реку, наловите брёвен, распилите, наколите и доставьте хозяйке во двор, поблагодарите хозяйку за помывку личного состава».

Майор: «Батальону выходить на построение на пришкольную площадь!». Курсанты быстро оделись, взяли оружие, все имущество и вышли на плац. Я остался один, не зная, что делать. Винтовку мою унесли. Пробегал командир взвода, увидел меня и спрашивает: «А вы что не в строю?» Я рассказал ему о происшествии. Он говорит: «Ладно, побудь здесь, а я разберусь».

Через несколько минут приходит в школу мой друг Лавров, приносит мою винтовку, отдаёт и говорит: «На, возьми, но больше так не делай». Я взял винтовку, всё своё снаряжение, вышел на площадь и занял своё место в строю. Все молчат. Никто не вспоминал об этом случае и во время движения нашего эшелона на запад, к Сталинграду. И лишь в Сталинграде после страшного побоища с фашистами, в землянке, один мой однокашник сказал: «Матвей, а мы все были в шоке и думали, что тебя расстреляют. Спасло тебя, видимо, распоряжение следовать на станцию для погрузки в эшелон».

Все мои сослуживцы были напуганы не меньше, чем я. Если бы не стечение обстоятельств, по приказу майора, а он исполнял обязанности комбрига, меня запросто бы расстреляли. В годы войны таких самодуров, сумасбродных командиров были сотни, если не тысячи. Но что удивляет меня сейчас, по прошествии стольких лет? Где были мои командиры и сослуживцы? Неужели никто не видел винтовки, висевшей на вешалке? Откуда это непростительное безразличие, равнодушие, невнимательность?

Эту ржавчину можно было снять за одну минуту. Но из-за собственной рассеянности, вызванной сильной усталостью, и из-за безразличия сослуживцев я мог лишиться жизни, не доехав до фронта. И почему так легко все товарищи согласились, что я враг народа? Эта трусость и растерянность перед сильными мира сего и стала причиной гибели невинных людей в 30-е годы.

Погрузились мы в товарные вагоны, и повезли нас на запад. Куда - неизвестно. Но знали, что на фронт, станции и города менялись, как картинки в калейдоскопе. Светофор всегда показывал зеленый свет. Остановки были лишь для смены паровозных бригад и для забора воды. На больших и малых остановках сотни моих собратьев выскакивали из вагонов и бежали, кто за покупками, кто опустить письма, кто по нужде. Потихоньку я стал отходить от страшного потрясения на Урале. Почти каждый день писал письма на родину и отправлял их на остановках. Но о страшной истории-драме я не написал и слова. Зачем расстраивать родных. В одном письме я написал с чувством радости и гордости, что еду на фронт.

Был уже октябрь, поезд мчался на всех парах, вагоны продувались, было холодно. Для обогрева в каждом вагоне стояли железные печки-буржуйки. Спали мы на двухъярусных нарах, на больших остановках курсанты с термосами бегали на кухню, которая размещалась в вагоне в середине состава и приносили щи, да кашу. Прием пищи был своеобразным праздником. В животе не пусто и на душе не грустно. В погожий день мы открывали во всю ширь дверь и любовались бескрайними просторами нашей Родины.

Мимо нас проплывали города и села, реки и озера, долины, поля и луга, степи и болота. Не знаю, как другие мои однополчане, но я не задумывался о своем будущем, меня не терзали печальные мысли о своей судьбе.

Я знал, что мы едем на войну, знал, в каком тяжелом положении моя страна. И мне хотелось скорее прибыть на фронт и принять посильное участие в разгроме врага. Эти слова не бравада и не фарс. Я воспринял все лучшее, что за короткое время, всего за три пятилетки, свершилось в стране. Был воспитан на примерах Чкалова, Байдукова, Водопьянова, Гризодубовой, Расковой и других первых героев Советского Союза, прославивших себя, нашу авиацию и нашу Родину. Я гордился трудовым, созидательным подвигом нашего народа, поднявшего из руин промышленность, построившего Днепрогэс, Кузбасс, сотни, тысячи новых заводов, фабрик, школ, больниц, здравниц, совершившего преобразования в сельском хозяйстве. Я был горд достижениями нашей науки, культуры, образования и здравоохранения. Меня радовали и вдохновляли подвиги Красной Армии в боях с японскими захватчиками на озере Хасан, на реке Халхин-Гол в Монголии.

Все сказанное выше не могло не отразиться на моем сознании, мировоззрении, миропонимании, на моем отношении к таким понятиям как долг, патриотизм, любовь к Родине. Это побуждало меня к действиям и поступкам, которые бы прославляли мою Родину, делали ее богаче, краше, сильнее.

Не доезжая до Казани, я получил приказ установить пулемет на тендере паровоза и с курсантом Лавровым установить круглосуточное дежурство.

Дело в том, что немецкие самолеты-разведчики появлялись над Казанью. На тендере было установлено колесо от телеги и хорошо закреплено, оно могло крутиться на 360 градусов. Лучше не придумаешь. Видимо, этот паровоз возил составы в зону досягаемости фашистской авиаций. Мы установили пулемет и организовали дежурство. Днем мы по очереди дежурили у пулемета, ночью находились в кабине машиниста и выполняли обязанности кочегара - бросали уголь в топку котла паровоза, облегчая труд помощника машиниста. К счастью, нам не пришлось отражать налет авиации, но дыма и угольной пыли мы наглотались.

В Саратове картина прояснилась. Нас везут, вероятнее всего, в Сталинград. Саратов авиация фашистов уже бомбила. Вся железная дорога Саратов- Астрахань в дневное время подвергалась налетам авиации противника. И хотя дорога прикрывалась нашей истребительной авиацией, ущерб от налетов авиации был огромным.

После Саратова наш пост ПВО был снят. Я пришел в вагон и сразу же крепко заснул. Проснулся. Состав стоит. В вагоне ни души. Слышу душераздирающие частые гудки паровоза - сигналы тревоги и мощный рев пролетающих над эшелоном самолетов. В смятении хватаю винтовку и выпрыгиваю из вагона, бегу в степь. Наконец-то опомнился и начал замечать товарищей по несчастью, лежащих то тут, то там, роющих для себя ячейки. Вам, читающим мое повествование, может быть, смешно? Но как бы вы чувствовали себя в моей ситуации? Может быть, еще смешнее.

Вскоре все встали и пошли по вагонам. В вагоне тишина, все молчат. Все были перепуганы сигналом тревоги. А два самолета, пролетевшие над эшелоном, были нашими истребителями. Такие тревоги до конечной остановки, в дневное время, были дважды. Поезд миновал соленые озера Эльтон и Баскунчак и через несколько часов движения на юг остановился. Весь личный состав высадился из вагонов и начал марш в направлении к Сталинграду. Шли в форсированном темпе и днем, и ночью.

Только объявят привал, сразу же засыпаешь мертвым сном. Забудешься на несколько минут, как снова раздается команда: «Становись! Шагом марш!» Так мы шли два дня и две ночи. Плечи тянет тяжелейший груз. Идешь, идешь и на ходу засыпаешь. Начинаешь падать и просыпаешься. А над нами или чуть в стороне, на большой высоте, проплывают тяжелые бомбардировщики Люфтваффе.

На одном из привалов командир отделения сержант Белов получил приказ с тремя курсантами остаться на месте привала и ждать распоряжения. Среди этих трех курсантов оказался и я. К вечеру на полуторке к нам подъехал капитан и говорит: «Садитесь в машину. Поедете в калмыцкий колхоз».

По разнарядке мы должны были получить там полсотни овец и пригнать в назначенное место. Приехали в колхоз. Без особых формальностей мы отсчитали овец и по маршруту ушедшей колонны погнали овец. Капитан обеспечил нас хлебом, крупами, чаем, сахаром и солью. Я оказался заправским пастухом. Утром следующего дня, наблюдая за овцами, в туманной дымке я увидал огромное животное. Это был верблюд. Я его увидел в первый раз. Туман как увеличительное стекло сделал верблюда неземным гигантом. Днем нам попадались озера с крупными рыбами в прозрачной воде. Мы отстреливали их и варили вкусную уху.

К полудню следующего дня мы пригнали овец в первое село на нашем пути. Жителей в селе не было. Мы нашли загороженный двор и загнали туда овец, вечером зарезали одну овцу, нам на это было дано разрешение, нажарили баранину и до отвала наелись. Это был первый и последний вкусный день моего пребывания в Сталинграде. Переночевали. С утра и до вечера перегоняли овец ближе к Сталинграду. Грохот канонады, дым пожаров в Сталинграде были слышны и видны за десятки километров.

На третий день, утром, приехали два ЗИСа. Мы погрузили овец, сами разместились в кабинах, тронулись в путь и благополучно доехали до Волги. Ночью переправились через Волгу. Нас отпустили в свою часть. В Бекетовке - южный район Сталинграда - мы нашли тыловые службы нашей бригады. По наводке тыловиков быстро нашли свой пулеметный взвод. Пулеметные взводы нашей роты были приданы пехотным ротам для усиления. Бригада и ее подразделения готовились к предстоящим боям. Подразделения получили боеприпасы в полном комплекте. Расчет нашего пулемета зарядил три пулеметные ленты (250 патронов в ленте), ящик патронов (1000 штук). На каждую винтовку выдано по тридцать патронов. Выдали продовольственный паек на трое суток. Как только стемнело, подразделения бригады начали занимать исходные позиции на переднем крае обороны, заменяя подразделения, понесшие потери в ходе оборонительных боев. Перед выдвижением на передний край личному составу выдали по 100 грамм фронтовых. Я никогда не пил водки и от своих 100 граммов отказался, и это, возможно, спасло меня в этих боях. Кто желал, мог выпить и больше. Подвижность реакции человека трезвого на опасность несравненно выше, чем у пьяного. Не зря говорят - пьяному море по колено.

В это время, в конце октября, в Сталинграде шли ожесточенные бои. Фашисты предпринимали яростные атаки, чтобы захватить Сталинград. Несмотря на героизм воинов сталинградцев фашистам удалось захватить Мамаев курган, тракторный завод и другие важные объекты. Фашисты вышли к Волге, ее переправы, обеспечивавшие снабжение защитников города, простреливалась всеми видами огня. Сталинград горел, истекал кровью, но не сдавался. Сталинградцы умирали, но верили в победу.

Ни шагу назад - таков был приказ Родины. Страна направляла на Сталинградский фронт людские резервы, оружие, боеприпасы. В это, самое драматическое для защитников Сталинграда и Родины время, на Сталинградский фронт прибыла 93 стрелковая бригада. В ее составе хорошо обученные курсанты Забайкальского пулеметно-минометного училища (ст.Дивизионная, Улан-Удэ) и кадровые моряки Тихоокеанского флота. В их числе был и я, курсант училища, наводчик станкового пулемета «Максим».

Командующий Сталинградским фронтом генерал-полковник А.И. Еременко писал «...К этому времени относится ещё один очень важный контрудар наших войск, имевший своей целью, во-первых, облегчить положение 62 Армии, и во-вторых, это главное, отвлечь внимание противника от направления готовящегося контрнаступления. Хорошо организованный, этот контрудар наносился на правом фланге 64 Армии генерала Шумилова в районе Купоросное - Зеленая Поляна. В ней участвовали 29 стрелковая дивизия п-ка К. И. Лосева, а также свежие силы - 7 стрелковый корпус генерал-майора С. Г. Горячева в составе трех бригад. За мощным ударом артиллерии последовал удар нашей авиации и гвардейских минометов, в частности М-30, примененных тогда впервые на Сталинградском фронте. На участке разгорелись длительные ожесточенные бои, продолжавшиеся с 25 октября по 1-е ноября. В них особенно отличились: 93 стр. бригада п-ка Галая, 96 стр. бригада п-ка Бережного и 97 стр. бригада генерал-майора Тихомирова.

И хотя территориальное продвижение наших частей составило всего 3-4 км., зато противник вынужден был держать здесь значительные силы и даже бросать сюда свои последние резервы.

В эти критические дни борьбы возможность маневра для противника была почти исключена. Результаты контрудара сразу же сказались. На насколько дней противник прекратил бои в заводской части Сталинграда. Враг понес большие потери, которые существенно привели также к ослаблению и его ударных группировок».

Из книги Г.К.Жукова «Воспоминания и размышления». «Для помощи сталинградцам 19 октября в наступление перешли войска Донского фронта. Немцы были вынуждены и на этот раз, как это бывало раньше, снимать со штурма города значительную часть авиации, артиллерии и танков, и повернуть их против наступающего Донского фронта.

В этот же период 64 армия нанесла контрудар с юга в р-не Купоросное - Зеленая Поляна во фланг наступающим частям противника. Наступление Донского фронта и контрудар 64 армии облегчили тяжелое положение 62 армии и сорвали усилия противника на овладение городом. Не будь помощи со стороны Донского фронта и 64 армии, 62-я армия не смогла бы устоять, и Сталинград, возможно, был бы взят противником».

Вот в этом контрударе, в этих ожесточенных боях, я и мои товарищи приняли первое боевое крещение. Ночью, по ходу сообщения, мы вышли на первую линию нашей обороны. Рассредоточились. Мой расчет установил пулемет на готовую пулеметную ячейку. Её вырыли предшественники, оборонявшие ранее этот участок. И вот наступил час «X».

Всё окружавшее меня засветилось сполохами огня, грохотом выстрелов артиллерии, минометов, рычанием и стоном стартующих реактивных снарядов «Катюш» и реактивных снарядов М-30, примененных в Сталинграде впервые. Послышался гул наших самолётов. Они летели на низкой высоте и сбрасывали свой смертоносный груз на позиции врага. Стоял сплошной гул, земля дрожала, вздымалась от взрывов бомб, снарядов и мин. Особенно страшны были взрывы реактивных снарядов М-30. Тогда эти снаряды устанавливались на деревянных направляющих каркасах-рамах. К ним подводили провода, включали рубильник электрозажигания, и снаряд стартовал. Головная убойная часть снаряда весила 100 килограммов. От взрывов этих снарядов земля дрожала как при землетрясении.

Казалось, что после этого мощного налёта огня и смерти ничего живого у фашистов не осталось. Ожидание чего-то страшного, неведомого, опасного не проходило, но чувства страха, безысходности после такого мощного огневого удара не было.

Послышался гул наших танков. Танки прошли нашу траншею. Раздался крик-призыв: «За Родину, за Сталина, вперед!». Я и мой расчёт выскочили из траншеи и вслед за пехотинцами побежали в сторону траншей противника. Но атака наша не была лёгкой. Как только огонь артиллерии был перенесен в глубь обороны противника, оставшиеся в живых фашисты пришли в себя и открыли огонь по наступающим из всех сохранившихся огневых средств.

Если первые две траншеи мы заняли без значительных потерь, то в последующем противник оказывал упорное сопротивление. Видимо подошли подкрепления. Сильный пулеметный огонь, огонь артиллерии и автоматчиков наносили большой ущерб наступающим. Особенно страшны налеты шестиствольных минометов. Страшный, раздирающий душу визг их мин потрясающе действовал на психику человека. Появилась фашистская авиация. Бомбы, сбрасываемые пикирующими бомбардировщиками, снабженные сиренами, нагоняли такой ужас, что человек готов провалиться сквозь землю, лишь бы не слышать их вой, рев моторов самолетов, взрывы бомб. Тела убитых солдат и офицеров противника, тела наших погибших воинов, стоны раненых, искалеченных, окровавленных, взывающих о помощи, горящие танки, искореженные орудия, минометы, пулеметы - все это создает страшную картину массовой трагедии людей.

В обстановке массовой гибели товарищей по оружию и бегущих вперед живых солдат, когда вокруг тебя разверзается земля, чувство страха притупляется, и ты тоже, ожесточенный, словно очумелый, бежишь и бежишь вперед. После захвата первой траншеи и атаки на вторую траншею я вел огонь по огневой точке противника. Перед пулеметом взорвался снаряд. Погиб мой друг Лавров и еще один солдат, примкнувший к нам после потери своих товарищей и выхода из строя пулемета. Меня спас пулеметный щиток. Сам же пулемет, а точнее его кожух, получил несколько пробоин, вода для охлаждения ствола вытекла. Без воды ствол перегревается и выходит из строя. Я сменил позицию и нажал на гашетку, на спуск. Пулемет застрочил, но ненадолго, ствол заклинило. Нас осталось трое. Мы оставили пулемет и за атакующими побежали вперёд. В первый день мы захватил две траншеи и продвинулись вперед на 600-800 метров.

Начало темнеть. По неписаному закону, активные действия прекратились. Оставшиеся в живых пересчитали друг друга, выставили охранение и от усталости и психических перегрузок валились на землю и засыпали. На другой день на рассвете, после ударов артиллерии и авиации, мы снова начали атаковать противника. Потери с нашей стороны увеличились. Вышли из строя многие командиры. Продвижение вглубь обороны фашистов замедлилось. В этот день мы продвинулись на 500-600 метров. Хотя пулеметчики с «максимами» отставали от стрелков-пехотинцев, потери наши были несравненно большими. Мне приказали проверить одиноко стоявший пулемёт без расчёта, и, если он исправен, взять его на вооружение. Я побежал к пулемёту, осмотрел его. Внешних повреждений не заметил. Лента была заправлена. Я нажал на гашетку. Пулемёт стрелял хорошо, и я взял 64 килограммов на свою душу.

С этим пулемётом мы поддерживали пехотинцев огнём ещё два дня. Пулемёт среди атакующих - главная цель противника. Как только заляжет наша пехота от огня противника, мы выдвигались вперёд нашей пехоты и вели огонь по огневым точкам противника. И тут-то будь начеку. Автоматчики, минометчики, снайперы и стрелки, как сговорившись, всю силу своего огня направляют против пулемётчиков. Из-под колес взметается земля, пули, как об стенку горох, колотят щиток пулемёта. Не дай бог, если хотя бы одна пуля попала в окошко для прицеливания - смерть неминуема. А уж если мина взорвалась в 2-3 метрах от тебя и ты не успел прижаться к земле, смерть или ранение гарантированы. Если остался жив, надо немедленно менять позицию. Ибо, если не вторая, то третья мина ударит тебя, если не в лоб, то рядом обязательно.

Вот и катаешь пулемёт то вправо, то влево, то вперёд. Ведь миномётчику надо время, чтобы внести поправку в прицел. Мы же успевали дать очередь по противнику. Потеряли ещё одного товарища из расчёта. Вдвоем с Сухоруковым продержались ещё два дня. В один момент, когда я отошёл от пулемёта на несколько метров, снаряд или мина накрыли пулемёт. Мой помощник погиб, пулемёт покорежило. Следующие два дня я был рядом с Овинцевым Геннадием. Вечером 30 октября или 1 ноября поступил приказ перейти к обороне.

От бессонных ночей, непомерных физических и эмоциональных перегрузок, больших потерь и страшной картины боя люди устали морально и физически. Наступательный порыв был исчерпан.

В следующую ночь нас отвели на отдых в тыл, в окрестности Бекетовки, на расстояние двух-трёх километров от переднего края. Вот там мы, наконец-то, собрались вместе и подсчитали. Перед боями нас было 64 человека и 9 пулемётов. Из боя вышли живыми 9 человек без единого пулемёта. Командир роты погиб, командиры всех взводов погибли.

Высокую оценку этому контрудару дали представители Верховного Командования Красной Армии. Я лишь подчеркну, что большую часть войск, участвовавших в нанесении этого контрудара, составили сибиряки, курсанты забайкальских училищ и моряки Тихоокеанского Флота. Они не только показали высокий уровень специальной военной и физической подготовки, но и проявили мужество, смелость, любовь к Родине и готовность отдать свою жизнь ради её спасения в годы тяжелейших испытаний.

Начало ноября. В районе Бекетовки стояла теплая осень. Размещались, спали, ели мы в траншеях. Для нас, пехотинцев, это был глубокий тыл и, защищенные крутым спуском к Волге, мы отоспались и хорошо отдохнули. Там я впервые увидел и услышал рядом залп батареи «Катюш». Я стоял на посту. Вечерело. Слышу гул моторов. Повернулся на звук и вижу: четыре машины с зачехленными направляющими проходят мимо меня. Остановились в ряд на ровной площадке. Боевой расчёт быстро снял чехлы, поднял направляющие на рассчитанный угол по отношению к поверхности земли, что соответствовало намеченной дальности стрельбы, и... Неописуемое зрелище! Сполохи пламени, рев двигателей ракет, и снаряды один за другим отрываются от направляющих балок, ускоряясь с высотой, перемещаются в сторону противника. Для меня это зрелище было неожиданным: мощное пламя и образовавшийся туман, гром двигателей ракет и визг поднимающихся ракет ошеломили меня, я даже прилег на землю. Вскоре послышались взрывы в расположении противника. «Катюши» наводили ужас на солдат вермахта.

Через двое суток передышки нам было приказано выдвинуться на передний край нового участка обороны. Переход совершили ночью. Заняли исходные позиции. Начало светать. Перед нашими глазами предстала высота. На плоской её вершине зияли темными амбразурами четыре ДЗОТа (деревоземляные огневые точки).

В это время, южнее наших позиций, началась мощная артиллерийская подготовка. Гул от выстрелов артиллерии, разрывов снарядов и бомб слышался больше часа. Это войска нашей 64 армии, находившиеся южнее нас, начали контрнаступление против фашистских войск с целью их окружения. Наконец-то, думалось, начался и на нашей улице праздник. Нам же было приказано вести бои местного значения, с целью отвлечения войск противника от направлений главных ударов наших войск. Я стал свидетелем и активным участником боя за безымянную высоту. Эта высота господствовала над нашей местностью. Все подходы по открытой местности простреливались огнем всех видов оружия противника. Со стороны высоты в нашу сторону снижалась неширокая лощина. Справа и слева от нее возвышенные плато. За нашими позициями лежала поперек лощина, снижавшаяся от фронта. Она хорошо укрывала нас от немцев.

План захвата высоты состоял в следующем. Три пулемета поочередно расстреливают ДЗОТы непрерывными очередями. Как только один пулемет заканчивает стрелять, начинает стрелять второй пулемет, затем третий. Расстояние до ДЗОТов было 150-200 метров. Под прикрытием огня пулеметов артиллеристы должны были выкатить две 122-мм гаубицы на прямую наводку и расстрелять эти ДЗОТы. После этого пехота должна была пойти в атаку и коротким броском захватить эти огневые точки.

Старшие мои сослуживцы, а их было четыре человека, отсиживались в блиндаже, а мне приказали установить пулемёт на скате, обращенном к противнику. Там была щель, ось которой тоже была направлена в сторону противника.

Выше меня на этом склоне лежал тяжелораненый воин. Он взывал о помощи. Командиры искали добровольцев, чтобы вынести раненого и оказать ему помощь. Но добровольцев не нашлось. Согласиться на верную смерть никто не желал. Возможно, ночью кто-то бы вынес раненого. Но и ночью тоже было опасно. Немцы буквально каждую минуту стреляли в нашу сторону осветительными ракетами. Видимость при горящих ракетах, как днём. Как-то стоял на посту, охранял отдыхающих. И как только засветится ракета, я успевал рассмотреть каждый бугорок, камешек, каждую травинку, любое изменение на местности.

Приказ есть приказ. Я выкатил пулемёт к щели и на доске, положенной поперек щели, начал устанавливать пулемёт.

Вдруг слышу визг, успел вовремя пригнуться. Мина упала справа от меня в пяти метрах. Не успел я сообразить - вторая мина упала слева. Третья мина будет моя. Я молниеносно толкнул пулемёт вниз по скату и вслед за ним двухметровыми шагами сбежал в лощину. Немцы-минометчики так метко и виртуозно стреляли из миномётов, что им можно позавидовать. В данном случае дальность выверена с точностью до сантиметров, по фронту - ошибка на полметра. Не убеги я - третья мина была бы моя. Только идиот мог указать мне такую позицию. Я не могу ни понять, ни тем более оправдать безразличие моих старших товарищей. Моя судьба их совершенно не волновала.

Я подбежал к блиндажу и кричу: «Я глупо умирать не хочу». Я совершенно беззащитная цель для самых бездарных солдат вермахта. А уж профессионалы не упустят возможности увеличить счёт убитых советских солдат. Недолго думая и не вылезая из норы, командир приказал мне установить пулемёт в лощине, спускающейся с высоты, занятой немцами. Хуже не придумаешь. Совершенно открытая плоскость, нет ни щели, ни ямки. Страха у меня не было никакого. Решалась судьба сотен людей, ждущих атаки. Я поставил пулемёт, заправил ленту и был готов открыть огонь.

Слева с «Максимом» - Мисюра, правее его 30-40 метров - Щукин. Правее Щукина на 10-15 метров и впереди - я и мой «Максим». С НП дали сигнал о начале «операции». Застрочил пулемет Мисюры. Пули целой ленты улетели в направлении ДЗОТов, застрочил пулемет Щукина.

Вижу, как расчёты гаубиц выкатили свои орудия. Слышу команду: «Цель - 1, прицел - 3, одним - огонь!» Выстрел. Снаряд точно попал в ДЗОТ. Команда: «Цель - 1, прицел - 3, беглым - 3 (три выстрела) - огонь!» Все три снаряда летят в цель. От взрывов блиндаж со всеми потрохами взлетает на воздух. Пока строчил мой товарищ, я выверил прицел, скорректировал зажим естественного перемещения ствола вправо и сделал наводку на амбразуру второго ДЗОТа. Повторяется команда артиллеристов на уничтожение второго ДЗОТа. Выстрел. Точно! Три беглых выстрела уничтожили второй ДЗОТ. Пришла моя очередь. Я жму гашетку. Пулемёт застрочил. Уничтожен третий ДЗОТ.

Мой «Максим» строчит. Не успеваю перемещать ствол справа налево. Настроение приподнятое. Не замечаю даже, как песок из под колес летит вверх. Расстреливали меня фашисты и до, и во время стрельбы. Но пули к счастью шли под колеса. Немецкие миномётчики, видимо, не видят меня. Они-то уж наверняка погубили бы меня. Выстрел по четвертой цели. Цель поражена. Вижу, как пехота пошла в атаку. И в это время... О, ужас! Мой пулемёт замолчал. Я открыл крышку ствольной коробки, отвёл затвор назад и увидел: половина гильзы от отстреленного патрона в патроннике ствола. Следующие пули не лезут в патронник.

С наблюдательного пункта комбриг кричит: «Пулемётчик - огонь! Пулемётчик - огонь!» Я показываю на пулемёт, развожу руками, даю понять, что пулемёт вышел из строя. А мне в ответ: «Пулемётчик! В три дуги мать - огонь! огонь!» С угрозой расстрелять меня. В это время застрекотал пулемёт Щукина. Я рад. Он меня выручил. Нужен извлекатель гильз. Я быстро вскочил и молнией пробежал опасную зону и кричу в нору к горе-воякам: «Срочно дайте извлекатель!». А эти вояки и в ус не дуют. Никто не вышел мне на подмогу. Я плюхнулся у пулемёта. Щукин ещё стрелял. Но вдруг его пулемёт замолчал. Я услышал вскрик Щукина, оглянулся и увидел, как его голова опустилась вниз.

Он весь был защищен землей. Только пулемёт на ширину щитка был открыт. Немец-снайпер сумел прицелиться в окошко щита (5x6 см) и убил моего земляка. Не слышно было стрельбы и Мисюры. Я быстро извлек гильзу из патронника и открыл огонь, отправил в сторону немцев пули патронов, оставшихся в ленте.

Снова сбегал в блиндаж, взял ленту и зарядил пулемёт. Смотрю влево. Гаубицы стоят, расчётов орудий не видно. Чуть выше на плато, слегка понижающемся в мою сторону, лежат десятки, если не сотни воинов. Я в недоумении. Почему они лежат? Подумал, что они ожидают темноты, чтобы потом броском ворваться на позиции немцев. Но, увы. Они остались лежать. Они были в большинстве убиты. Тишина. Мне никто не угрожает. Но я до сих пор не могу понять, как я остался жив? Один, как на ладони. В меня выпущена не одна сотня пуль, а я остался жив. Я осмотрел место впереди пулемёта. Оно оказалось все изрыто пулями. Что же произошло с атакующими? На мой взгляд, причина банальна. Когда начался обстрел ДЗОТов, немцы выскочили из них. А так как после окончания стрельбы гаубицами огневой поддержки наступающих не было, немцы практически в упор расстреливали наступающих. Печальная картина взволновала меня. Нужно ли было это наступление? Возможно. Но только при тщательной, всесторонней подготовке, при поддержке артиллерии и миномётов. А лучше было бы ограничиться расстрелом ДЗОТов.

Люди погибли из-за амбиций комбрига, из-за его желания отличиться. А вдруг... А там и орден на груди... Где-то в 70-х годах я прочитал в «Красной Звезде» заметку о генерале Галае.

Полковник Галай командовал 93-й бригадой в Сталинграде. В заметке сообщалось о том, что генерал-майор Галай, участник Сталинградской битвы, герой Советского Союза, закончил войну командиром дивизии. После увольнения из армии он возглавил Совет ветеранов в г. Одессе. Меня это заинтересовало, написал ему письмо. В письме я написал все, о чем вы прочитали. Ответ не получил. Очевидно, я написал правду.

Группировка немецких войск и войск их сателлитов в Сталинграде была окружена. Радости моей и моих товарищей не было предела, все вздохнули с облегчением.

Я не помню, после боев за эту высоту уходили мы на отдых или нет? Невидимые командиры продолжали увеличивать неоправданные потери и без того обескровленных подразделений бригады. На этот раз судьба свела меня снова с моим однокашником по училищу, с Геннадием Овинцевым. Кто ему поставил задачу, мне неведомо. Он намного старше меня, и ему после первых боев присвоили воинское звание «младший лейтенант». Мне мои сослуживцы не советовали соглашаться с присвоением офицерского звания. Говорили - ты еще жизни не видал, тебе надо еще пожить, а станешь офицером, шансов выжить у тебя будет меньше. И я не согласился стать офицером.

Ночью мой комвзвода Овинцев и я, единственный его подчиненный, с пулеметом «Максим» пришли на новый участок обороны. Открытая местность, идёт бой. К нашим обороняющимся движутся пять немецких танков. Чуть правее нас наши 45 мм противотанковые пушки открыли огонь по танкам противника. Два загорелись, остальные задним ходом стали отступать. Я несу тело пулемета преднамеренно на левом плече, т. к. слева в сотне метрах немецкие траншеи. Овинцев прыгнул в нашу траншею слева по ходу, оглянулся на меня и кричит: «Ложись и ползи!» Как ползти-то? На левом плече 32 килограмма железа.

Я дошел до траншеи и прыгнул в нее. Почему мы шли по открытому полю? Не пойму. Ведь мы шли рядом с траншеей и в ней, как я убедился позднее, почти никого не было. Мы быстро собрали пулемет в готовности открыть огонь.

Слева от нас горстка храбрецов побежала в сторону немцев. Я не говорю «пошла в атаку на немцев», так не атакуют. Немцы открыли по ним уничтожающий огонь из автоматов и пулеметов. Я засек немецкий пулемет и очередью подавил его. Немецкие танки снова пошли в атаку на наши позиции, но встретив огонь из пушек и противотанковых ружей, опять попятились назад. В это время по артиллеристам был открыт мощный автоматный и пулеметный огонь. И я видел, как артиллеристы, в прямом смысле слова, катились и кувыркались от пушек подальше. Говорят: «Пуля свищет, разиню ищет, у нее голосок соловьиный, да клюв ястребиный». Вот этот клюв ястребиный и заставил пушкарей бежать от пушек. Пехотинцев к этому времени отделяло от траншей немцев не более тридцати метров.

Впереди командир с пистолетом кричит: «За мной - вперёд!» И в это время же сраженный фашистами замертво падает. Упали ещё несколько атакующих солдат. Остальные залегли. Бой стих.

Я оглянулся и увидел командира нашей пулеметной роты, бегущего по открытой всем пулям снежной тропинке. За ним, в 4-5 метрах, тоже трусцой передвигается младший лейтенант, прибывший командовать взводом. Командовать было некем, и он был в резерве: куда командир роты, туда и младший лейтенант. Но куда вы бежите? - подумал я. И в это время вижу трассирующую пулю, потом слышу щелчок выстрела... Командир роты, подстреленный снайпером, чуть повернувшись, падает лицом на землю. Как только нога младшего лейтенанта поравнялась со стопой павшего командира роты, тот же немецкий снайпер, с такой же точностью выстрела убил второго офицера. И командира роты, и мл. лейтенанта я видел только один раз мимолетно в блиндаже. У командира роты остались дома жена и двое детей. Ему было 35-40 лет, если не больше. Они оба только-только прибыли на фронт.

Зачем такая бесславная смерть? Что это - дремучая военная безграмотность или кара небесная? Кто их заставлял бежать по открытой местности? Зачем им надо было повторять наши ошибки? Да нужно ли было бежать именно в эти минуты? Зачем мл. лейтенант бежал к смерти, когда на его глазах был убит командир? Вопросы, вопросы и вопросы. Но я-то тоже бежал по открытой местности, да еще с пулеметом. Я не дешевле стоил, с военной точки зрения, своего командира роты. Видимо, в пылу боя, немцев в это время атаковали наши пехотинцы, противник нас не заметил.

А когда передвигались наши офицеры, бой уже прекратился, и снайпер не мог не использовать возможность наказать за опрометчивость.

Овинцев мне: «Матвей, беги за санитаркой!». Я побежал по траншее. Впереди меня, за изгибом траншеи три противотанковых ружья. Визг снаряда или мины, взрыв. Я успел упасть. Встал. Ни ружья, ни расчета нет. Все разметало.

Я выскочил из траншеи, обогнул это трагическое место и прибежал в балку. Вижу такую картину: две санитарки, настоящие сестры милосердия, оказывают помощь двум солдатам. У одного солдата вырвало икру правой ноги. Кость от голеностопного сустава до колена голая. Он кричит: «Пить, пить...». У второго ранения не видно. Он стонет и кричит: «Пристрелите, пристрелите...». Я сказал санитарке, что ранены два офицера. Она как рванула, так быстро побежала - не угнаться. Когда я приближался к месту, где лежали офицеры, она уже бежала навстречу мне и крикнула: «Они мертвы!». В это печальное время я был восхищен мужеством, смелостью и самообладанием санитарок, их неустанной, до самозабвения, работой. Эти две девушки заслуживали самой высокой награды.

Я доложил Овинцеву обо всем. Он говорит: «Посматривай за ними, чтобы не отрезали у них полевые сумки, там и документы и деньги на весь личный состав».

К слову о деньгах. Я пробыл в Сталинграде три месяца, в пехотном училище шесть месяцев, на Урале месяц и ни разу не получал солдатские деньги. Я периодически оглядывался на убитых, но когда совсем стемнело, павших было не видно. Через какое-то время Овинцев подполз к мертвым офицерам и не нашел того, что хотел взять. Вот так-то. Кругом смерть, кровь, а мародеры свое дело не забывают. И я тоже чуть не стал мародером. Мои валенки мне были малы. Кроме того, они так смерзлись, что ступни ног не ложились на ложе стельки. Я пополз в сторону немцев, чтобы снять валенки у убитых наших солдат. Но ноги у погибших так окоченели, что мои попытки снять валенки были тщетны. Но хлебом мерзлым я разжился, и мы его съели. Да простят меня читатели. Но правда, есть правда. Весь день мы не видели крошки хлеба, не говоря уже о горячей пище.

Наступила ночь. Новый приказ: Овинцеву и мне выдвинуться в сторону немцев на 50 метров, подготовить ячейку для пулемета, установить его и выполнять роль боевого охранения.

Какое еще боевое охранение?! Немцы и так в ста метрах от нас. Что меняет или что дает выдвижение вперед на 50 метров? Под прикрытием темноты, ползком, мы приблизились к нашим врагам на полсотни метров, отрыли яму глубиной 40-50 сантиметров и залезли в нее. Овинцев спрятал ноги под мое мягкое место, я под его. Заснули. Какое там охранение? Разве немцы полезут к нам, когда у них жизнь хуже некуда. Сколько спали, не знаю. Когда я проснулся, мое состояние не описать: агония духа и тела.

У меня было одно желание - чтобы кто-нибудь заколол, убил меня. Я так замерз, что и жизнь стала не мила. Я окоченел до основания, кровь застыла. Вставать нельзя. Заметят фашисты - укокошат. Еле-еле расшевелились. Овинцев говорит: «Матвей! Иди поищи где-нибудь тепло и погрейся». Молодец был Овинцев, добрый человек. Не сам пошел греться, а меня послал. Поступил как заботливый отец. Остался ли он жив в Сталинграде? Не знаю.

Я спустился в глубокую балку. Смотрю, тлеет костер. Я разгреб угли и лег на пепел. Усталость была неописуемая. Сколько я спал, не знаю. Но было уже светло. Конец декабря, страшный холод. Проснулся: сверху лед, снизу, в нескольких местах на шинели, дыры от оставшихся на пепле углей. Отряхнулся, пошел и нашел Овинцева.

Этот отдых вышел мне позднее боком. Я тогда недоумевал, а сейчас тем более не могу понять - зачем и кому нужна была эта игра в наступление? Кому нужны были эти бессмысленные жертвы? Людей толкали на верную смерть без серьезного замысла, продуманного плана, без серьезной подготовки и обеспечением боя огнем всех средств, без продуманного взаимодействия всех подразделений и сил поддержки.

А похоронки шли и шли родным и близким. А трупы погибших лежали на снегу вплоть до февраля, до окончательного разгрома окруженной группировки немецких войск и войск сателлитов Германии. А до этого их никто не собирал и не хоронил. Вот такова, правда Сталинграда.

В следующую ночь я и Овинцев переместились в тыл, на вторую или третью траншею от передовой. Впервые мы разместились в блиндаже. Там стояла буржуйка. Мы раскалили печку, хорошо отогрелись. Разделись. Остались, в чем мать родила. По очереди трясли белье над печкой, сотни вшей, толстых, жирных, испеклись на раскаленном железе, истомленному телу стало легче.

Но тут на меня свалилась незваная беда. У меня начался понос. За два дня меня всего выжало. Не успею вернуться в блиндаж, меня снова гонит в поле. Я ослаб, еле ноги волочу. Овинцев говорит: «Иди в армейский госпиталь, в Бекетовку». Пошёл, нашёл госпиталь, меня приняли и направили в баню. Я помылся хорошо, но баню загадил основательно. Доктор говорит: нужен кал. Для меня это слово было непонятным, но я все-таки сообразил, что нужно доктору. Проблемы принести кал у меня не было. Доктор говорит: «Такой кал нам не нужен, нам нужен кровавый кал». Кровавого кала у меня не было. Мне велено было вернуться в свое подразделение. Я даже не переночевал в госпитале. Пошёл в хозвзвод. Подумал, скоро повезут кухню в наше расположение, и я с ней доберусь до своего блиндажа. Но не тут-то было. Лошади были исхудалые, не лучше меня. Они даже кухню не могли затащить на горку.

Я мобилизовал все свои силы и кое-как добрался до блиндажа. Что делать? Так можно и копыта отбросить. Овинцев говорит: «Знаешь, Матвей, что надо сделать? Давай нарежем ломтики черного хлеба (белого и в помине не было), высушим их дочерна, до углей на поверхности печки. С этими сухарями ты на ночь напейся чаю, кипятка. Тебе должно стать лучше». Я насушил сухарей, напился с сухарями кипятку и лег спать. Ночью спал без позывов. Проснулся здоровым. Этот понос есть последствие моего сна на пепелище костра. Я застудил органы пищеварения. На следующий день мы перешли в другой блиндаж, который находился в нескольких сотнях метров от нашего. Там, как мне представляется, собрались все, кто остался жив из нашей роты: Овинцев, Гладких, Мисюра, Щукин и я.

Через день или два пребывания в тёплом блиндаже меня направляют в армейский дом отдыха в Бекетовку. Меня помыли в баньке, сменили нательное белье и разместили в уютной трёх- или четырёхместной комнате. Электрический свет, радио, шахматы, шашки, музыкальные инструменты, библиотечка. Хорошее питание. Диво дивное! Может ли быть такое на фронте, в 2-3 километрах от противника?

Было!.. Но недолги были мои радости. Переспал я на чистой постели, позавтракал и увы... мой отдых в доме отдыха закончился. Нам сказали, что надо идти в свое подразделение, завтра начнётся...

Я пошёл, поднялся по высокому откосу на ровную поверхность и стал приближаться к расположению моих товарищей. В это время начался методический, непрерывный обстрел местности шрапнелью. Шрапнель - ужасное оружие. Она взрывается в воздухе, на определенной высоте. Защититься от её осколков можно только в закрытом сверху укрытии. А я же на открытой местности и один. А когда ты один и рядом никого нет, это страшно. Я видел пушки, гаубицы, минометы, но расчетов возле них не было. Все были в блиндажах. А на передовой была тишина. Я стал метаться из стороны в сторону. Мне стало казаться, что за мной специально охотятся. Но этого не могло быть. Я стал паниковать, мне становилось жутко, куда бы ни кидался, осколки свистели рядом, дважды мне пробило полу шинели. Но живого моего тела осколки не задели. И я, наконец-то, добрался до своего блиндажа.

Но я нарушил последовательность ведения своего рассказа о пребывании на Сталинградском фронте. Я пропустил всплывшие позднее в моей памяти события.

Расскажу об этих событиях. Это было в первой декаде декабря 1942 года, после первых боев и небольшого отдыха. Мы тогда расположились примерно в двух километрах от переднего края. Там, как мне сейчас представляется, собрались все оставшиеся в живых от нашего пулеметно-минометного батальона.

Фактически это было продолжение нашего отдыха после тяжелых боев, которые мы вели при нанесении контрудара. Жили мы в блиндажах с буржуйками, было тепло. Но на улице была настоящая зима. В глубоком овраге дымила кухня. Три раза в день мы ходили в овраг и принимали горячую пищу. Нам давали даже масло и сладкий чай. Туалетом была тыльная сторона траншеи. Вдоль этой траншеи на сотни метров вздымался вал тел погибших наших и немецких солдат и офицеров, высотой метра в полтора. Трупы валялись и в траншее. Идешь по траншее, запнулся о ногу трупа, падаешь, целуешь лицо. Зайдешь за этот вал и спокойно справляешь естественные надобности, встанешь в рост, немцы не видят. С отправлением естественных потребностей, когда несколько суток лежишь на снегу или в траншее, возникали серьезные проблемы.

Одежда: две пары нательного белья, х/б обмундирование, фуфайка и ватные брюки, шинель, маскировочный халат, на голове шерстяная маска, шапка, каска и капюшон от маскхалата. Все это как-то расстегнешь, опорожнишься, а застегнуть-то не можешь, пальцы настолько замерзли, что и за пуговицу ухватиться не могут. И смех, и грех. Но хватит об этом. Война есть война, живой - так радуйся, как бы тебе горько ни было.

Ознакомили нас с последним приказом И.В. Сталина. В этом приказе Верховный требовал развернуть массовое снайперское движение против войск окруженной фашистской группировки. Меня в числе лучших стрелков батальона зачислили в группу снайперов. В ней было шесть человек. Нам выдали новенькие белые полушубки, белые валенки, белые шапки и рукавицы, также новенькие, беленькие как снег, маскхалаты. Я и сейчас удивляюсь мудрости наших государственных деятелей, мобилизовавших наш народ на создание таких запасов всего и вся.

Вот и нарядили меня так, что душа радуется. Работа снайпера тяжелая, Если занял позицию на переднем крае на рассвете, дотемна можешь не пошевелиться. Ходили на «охоту» попарно. Было три пары. Со мной напарником был Нестеров Николай, мне выдали снайперскую винтовку с оптическим прицелом, напарнику - обычную винтовку и бинокль. Роль напарника - быть свидетелем деяний снайпера и подстраховывать его в опасной ситуации. Ведь на войне, как на охоте или рыбалке. Рыбак не поймает ни одной малявки, на другой день, при встрече с другом, наговорит такое, что ушам смешно. Так и на войне. Когда мы в 1941 г. бежали от границы на Восток, Совинформбюро не всегда сообщало о потере даже областных центров. А когда погнали немцев на Запад, радио сообщало об освобождении стольких-то и таких-то городов, деревень, станций и т.д. А погубили жизни стольких немцев, что после войны немцы требовали от Советского Союза вернуть пленных сверх тех, которых пленили, и не один миллион. Это была политика, направленная на подъем духа наших воинов и народа.

Так вот. На охоту мы ходили парами для того, чтобы, если один сразил фашиста, другой товарищ, с биноклем, должен увидеть и подтвердить. Чтобы мы были сыты и чувствовали себя хорошо на морозе целый день, нам выдавали усиленный паек. И вот пришел день первого выхода на охоту. Ночью задолго до рассвета мы позавтракали и с проводником вышли на передовую. Выбрали место и подготовили позиции для стрельбы

Мой напарник правее меня в десяти метрах. Рассвело. Начали наблюдение.

Немцы умели воевать. Маскировка и осторожность - их достоинство. По траншее они идут согнувшись, видишь только, как иногда появляются спины. Надо посмотреть в нашу сторону, они остановятся, на миг распрямятся, высунут голову и скрываются. Не видно ни пулеметов, ни пулеметчиков. Пулеметы поставят, солдаты займут свои места только тогда, когда будет необходимость. И только невидимые часовые-наблюдатели скрытно смотрят в нашу сторону.

А как же наши? Помню, как-то на участке передовой один подвыпивший сержант поднялся на бруствер окопа, грозит в сторону немцев и кричит: «Я вам, фашисты, поддам так, что...» Выстрел немецкого снайпера - и наш «герой» свалился в траншею. На родину ушло извещение: «Ваш сын, имярек, погиб смертью храбрых».

Я тоже делал ошибки, но так, как погибли командир роты и офицер резерва, это непростительно и печально...

Скучно. Жертв не видно. Я испытываю чувство охотника. Немцы в моём представлении - звери, в прямом смысле этого слова.

И я должен выследить их и убить. День разыгрался, видимость хорошая. И вот на расстоянии примерно пятьсот метров я вижу немца. Он вышел из землянки-блиндажа и начал колоть дрова. Далековато. Но я стрелял из этой винтовки по трём рядом поставленным ружейным патронам на расстоянии 100 метров и попадал.

Шепнул напарнику. Он тоже видит немца. В оптический прицел видно отлично. Тщательно прицелился, затаил дыхание и выстрелил. Немец упал. Я моментально опустил голову в снег, чтобы по звуку немцы не определили моё местоположение и Мишина. Ответной реакции со стороны немцев нет. Я приподнял голову, посмотрел. Немец лежит. Менять позицию не стал. Я сначала подумал, что он упал из-за свиста пули мимо летящей. Наблюдаю. Примерно через полчаса показался второй немец. Он подошёл к лежавшему немцу и начал его поднимать. Я изготовился и выстрелил в этого немца. И этот вояка упал. Не буду говорить о своих чувствах.

Через некоторое время высунулся во весь рост третий немец, выход из блиндажа, очевидно, был на противоположную сторону от меня. Этот немец увидел печальную картину и мгновенно исчез. Я не успел сделать выстрел. Моя задача была не выдать себя. Немцы могли всполошиться и бросить все силы на обнаружение виновника гибели двух солдат. Возможно, солдаты этого блиндажа не имели связи с кем-либо. Поэтому никто, кроме находящихся в блиндаже, не знал о случившемся. Эти вояки пролежали целый день у блиндажа. Никто к ним не вышел.

Стемнело. Я и мой напарник по-пластунски отползли в нашу траншею. Собрались все вшестером, и пошли в свое расположение. Я был героем. Напарник клятвенно подтвердил мой успех. Нам выдали лицевые счета.

И я занес в этот счет цифру два. Из пулемёта я выпустил не одну тысячу пуль. Но я не могу сказать, сколько врагов я убил. Тогда я был участником боёв, где стреляли десятки пулемётов, сотни винтовок. От чьих пуль падали немцы, румыны и прочие, определить трудно. Это в кинофильме «Чапаев» пулеметчица Анка одна косила каппелевцев. Тогда было все ясно - от чьих пуль падали наступающие. Все товарищи поздравляли меня, хвалили...

На другой день мы снова пошли на охоту. На этот раз мы подготовили позиции значительно правее того места, где мы были накануне. Немцы стали ещё осторожнее. Да и было от чего. Они были в окружении наших войск. Проблем у них было более чем достаточно. Нехватка продовольствия, боеприпасов, упавший боевой дух сказались на поведении немцев и их сателлитов. Попытки наладить снабжение окруженных не давали желаемых результатов. Транспортные самолёты уничтожались нашими средствами ПВО, а прорвавшиеся сквозь воздушную блокаду самолеты зачастую сбрасывали свой груз на позиции наших войск, поэтому немцы на нашем участке обороны активных боевых действий не вели.

После долгих наблюдений я заметил небольшое возвышение на ровной местности. Я наблюдал за этим бугорком почти весь день, но ничего подозрительного не заметил. К вечеру терпение у меня иссякло, и трассирующей пулей я выстрелил в этот бугорок. Через несколько минут над этим бугорком закружился желто-коричневый дымок. Он становился все гуще и гуще. Видимо там был склад дымовых шашек, а я его поджег. Стемнело. Мы снялись со своих мест и благополучно возвратились к месту нашего расположения. Хорошо подкрепились на кухне и добрались до своего блиндажа.

Утром стало известно о том, что в предстоящую ночь мы совершим переход на другой участок фронта.

Но вернемся к прерванному рассказу, в котором я говорил о возвращении из дома отдыха. Тогда в блиндаже встретились все бывшие курсанты, оставшиеся в живых после первых и последующих боев. В этом блиндаже я впервые встретился с новым командиром роты и младшим лейтенантом из резерва командира роты. Я был свидетелем их гибели. Вместе с командиром роты к нам прибыло пополнение: один киргиз и три казаха. У них были еще домашние запасы продуктов, но они с нами не делились.

Вечером кто-то из наших ребят сказал, что неплохо было бы достать мясо. Лошади в тылу, - пишут газеты, - есть им нечего. Да и мы сильно ослабли. Надо пойти в тыловые подразделения и отвязать одну лошадку, только не у своих тыловиков, а у соседей и привести её к нам. Обсудили и решили выполнение этой идеи поручить Гладких и Щукину. Гладких был здоровый, сажень в плечах. Ему приказом по части давали две нормы пайка. Эти два молодца ночью привели лошадь к блиндажу. Они же упокоили лошадку, отрубили заднюю ляжку и сварили целое ведро конины. Плохо было то, что не было соли и хлеба, мясо ели без соли. Я только-только поднёс кусок мяса ко рту, как ко мне подошёл казах и вырвал из моих рук этот кусок. Мы их не пригласили отведать конину, а конина, насколько мне известно, их любимое блюдо. Почему мы не пригласили наших собратьев по оружию откушать конину, я не знаю. В ответ получили неприятный урок. Но ведь они могли сварить мясо и сами... Я так и не попробовал конины. Эти киргизы и казахи, при всем моем уважении к ним, призваны были, видимо, из далеких от городов аулов. Они совершенно не умели говорить по-русски или, что не исключено, притворялись, что не знают русского языка.

Мне дали в помощники киргиза Турдукулова. Он, как и его товарищи по несчастью, не был обучен основам военной подготовки. Стрелять тоже не умел. В это время у меня основным оружием был немецкий трофейный пулемет МГ-34. Весь металлический, с металлической лентой для патронов и складывающейся двуногой сошкой. Я поручил Турдукулову носить металлический ящик с пулеметными лентами. Много горя и хлопот хлебнул я с моим помощником, немного преуспел в изучении киргизского языка. Я знал, как позвать к себе, научился ругаться по-киргизски, но что это означало, не знаю до сих пор. Учить новобранцев не было времени. Только залезешь в блиндаж, не успеешь отогреться, в лучшем случае, переночуешь, как поступает команда на перемещение, чтобы занять другую позицию.

Ночью темно, усталость валит с ног. В ночь на 11.01.1943 г мы начали переход на новую позицию. Я наказываю Турдукулову не отставать, идти за мной. Идем. Немцы все тропинки на открытой местности пристреляли. Страшно фашисту ночью стоять на посту, он нет-нет, да и нажмет на гашетку пулемета. И если в это время кто-то из нас оказался в створе полета пули, тот получает или ранение, или смерть. Таких случаев было много. Идем усталые с тяжелым грузом, МГ-34 весит 20 кг. К этому надо прибавить ещё 20 килограммов. Это винтовка, противогаз, лопата, вещмешок, каска и одежда. Одежда весит не менее 10 кг.

Идёшь, еле ноги несешь, а пули мимо вжик, вжик, а то и шрапнель над головой взорвется. Посмотришь назад - Турдукулова не видно.

Возвращаешься назад по тропинке и через полсотни метров находишь Турдукулова. Он лежит, носом зарывшись в снег. Кричишь на него, толкаешь, а то и пинаешь, он визжит как поросёнок, встает и идёт за мной. Через несколько минут опять такая же история. И все повторяется. Я пожаловался как-то замполиту батальона. Он тоже нерусский, скорее всего обрусевший калмык.

Он хорошо меня знал. Я был агитатором и часто бывал у него на инструктаже. Он говорит: «Если еще раз повторится такое, ты его застрели. Он все равно когда-нибудь подведет вас».

Я и в мыслях не допускал такое в отношении товарища по оружию и никогда не решился бы на такой поступок. Турдукулов не виноват. Виновата война. В родном ауле он, быть может, был бы первым парнем. А вот война призвала его необученного, морально и физически не подготовленного сразу на передовую. А немцы в 100-200 метрах от нас.

Пришли на передовую траншею нашей обороны. Стало известно: войска Сталинградского и Донского фронтов перешли в наступление с целью уничтожения окруженной фашистской группировки. В целях отвлечения и распыления сил противника, нам приказано непрерывно беспокоить противника и сковывать его силы. Для решительного наступления у нас сил не было, мы выявляли огневые средства противника и уничтожали их, в том числе и живую силу противника. Немцы отвечали не менее жестко, если не больше.

Особенно досаждали нам обстрелы шрапнелью, минами и снайперы. В этот день я никак не мог выбрать позицию для пулемета. Траншея была глубокая. Поставишь пулемет на сошки, поднимешься на носки, а немцев все равно не видно. Наконец я поставил МГ-34 на блиндаже или на лисьей норе. Вход в это убежище был закрыт брезентом. Мне показалось, что с этой позиции я смогу вести огонь. Начинаю изготовку для стрельбы. Но прицелиться не могу, подставить что-либо под ноги не нашел. Я поднялся на носки, увидел немецкий пулемет, ведущий огонь по нашим позициям и нажал на спуск. Отдача пулемета была настолько сильной, что я стал падать назад. Я держусь за пулемет и не могу снять палец со спускового крючка. Пулемет соскальзывает вниз, и пули прошивают брезентовую дверь. За ней раздался страшный крик. Я схватил пулемет и убежал от этого блиндажа. Мой, недоброй памяти, пулемёт ранил или даже убил кого-то из наших.

Мне хотелось узнать, кто же был в блиндаже, но подойти я не решился. Скорее всего, там находился связист-телефонист. Но разговоров или шума о случившемся я не слышал. Так я взял на свою душу грех. День прошел бестолково. Наступила ночь. Я оставил Турдукулова у пулемета и наказал ему не спать, а то немцы утащат. Пошел, залез в лисью нору и хотел уснуть. Но душа болит. Немцы частенько с овчарками таскали наших ротозеев в качестве языка. Овчарка сбивает часового, немцы втыкают ему в рот кляп - и был таков - язык утащен в немецкий плен.

Я немножко подремал и пошел проверить Турдукулова. У пулемета его нет. Прошел по траншее метров сто в одну сторону - нет. Прошел влево метров тридцать и вижу - Турдукулов накрыл своим лицом трубу, выходящую из землянки, греется дымом и спит. Что с ним делать? Я умел по-киргизски только ругаться и всё.

Наподдавал ему как следует и привел в свою нору, затолкал его туда и сказал, скорее, показал - спи. Вот так в беспокойстве и бодрствовании прошла ночь на 13 января 1943 года.

С рассветом я обстоятельно подготовил свою позицию. Убрал землю с бруствера на глубину сошек, пулемет опустился ниже, почти до ствола. Немцам трудно будет заметить мой пулемет. А земля, сброшенная в траншею, приподняла меня на 0,3 метра. Позиция - лучше не придумаешь. Я всем телом подпирал приклад пулемета. Начал наблюдение за противником.

Но одно было непонятно. Я действовал совершенно самостоятельно. Никто мной не руководил, никто не ставил мне какие-либо задачи. Своего командира, Овинцева, я тоже не вижу. Скорее всего, мои старшие однополчане, как пришли ночью, так залезли в нору и спят. Что там наверху, их совершенно не интересовало.

Заметил пулемет, обстреливающий наши позиции, прицелился, сделал короткую очередь, снова прицелился и дал еще очередь. Пулемет замолчал. И с этого места огонь больше не вёлся. Между тем противник усилил обстрел позиций шрапнелью и из минометов, точность была изумительной - шрапнель взрывалась над целью, а мины рядом. Заметно увеличились потери с нашей стороны. Меня немцы, видимо, еще не вычислили. Провожу обзор позиций противника шириной 100-150 метров. Наконец, правее на 50-80 метров подавленной мною огневой точки вижу второго пулеметчика, ведущего огонь из МГ-34. Скорость выстрелов и звук точно такие, как у моего пулемета. Не медля ни секунды, я дал очередь по этой цели. Пулемет противника замолчал. Но я хотел дать еще очередь по этому пулемету для пущей важности, нажал, два-три выстрела и мой пулемёт захлебнулся. Приказал Турдукулову, чтобы он не отходил от пулемета, а сам побежал по траншее к лисьей норе, где отсиживались все те же хитрецы, сачки и трусы. Эта нора была примерно в десяти метрах от моего пулемета. Подбежал к норе, нагнулся, чтобы приподнять брезентовую дверь - в этот момент тяжелый, тупой удар в правую ягодицу, как будто ударили меня кирпичом, подломил мои коленные суставы, и я скатился в нору. Почувствовал горячую кровь и прослезился. Отчего потекли слезы? Скорее всего, от неожиданности и испуга. Симулянты опрашивают: «Бутаков, что с тобой?» Я отвечаю - ранен. Кровь течет ручьем. Опустили все мои премудрости и перевязали мою рану. Я прилег, кровь сочится. Захотел закурить. Мне дали самокрутку, и я закурил. Голова закружилась. А ведь не курил до этого.

Что же случилось? Когда я стрелял по второму пулемету, меня засекли. И минометчики противника, когда я отошел от пулемета, послали шрапнель, и она взорвалась точно над моим пулеметом. Как позднее я узнал, Турдукулова ранило и очень тяжело. Тяжело ранило и Мисюру. Его пулемет находился левее моей позиции не менее 30 метров. Позднее я видел их - и Турдукулова, и Мисюру, когда нас везли на санях из санроты бригады в армейский госпиталь. Турдукулов тяжело стонал, возможно, он был в коме.

Если бы не одежда, а я писал о ней, мне разворотило бы всю ягодицу. Все равно я выведен из строя. Правая нога висит, не управляема, отвоевался. Но я жив. Почему я остался жив? - фашисты целились в меня, хотели убить именно меня. Ведь стрелял-то не Турдукулов, а я.

Что это, стечение обстоятельств или меня оберегал мой ангел хранитель? Это для меня загадка до сих пор. И это не единственный случай со мной в Сталинграде и в последующие годы службы. Кровь сочится, а я размышляю о том, как выбраться отсюда, в санроту бригады. В норе сидят: Карасев – москвич, командир противотанковой роты, мне незнакомый, и ещё два или три человека. Кто они, я не обратил внимание. Был ли там Овинцев, не знаю. Названные два человека говорят, что их контузило кусками мерзлой земли, через валенки, и что они пойдут в санроту и помогут мне. Начало темнеть. По ходу сообщения, эти два дезертира идут впереди. Я, опираясь на стенки траншеи руками, прыгаю на одной ноге за ними. Интересно, где и когда их контузило, если они весь день сидели в лисьей норе?

Кончилась траншея, мои «благодетели» - трусы вышли на открытую местность и как рванули, за ними аж снег завихрился. Бросили, жалкие подонки, меня на произвол судьбы. На открытой местности и пули свистят, и мины рвутся. Моя нога не слушается меня. Я ни встать, ни ползти не могу. Родная кровушка сочится и сочится. Опираясь на руку и левое колено, я пытаюсь ползти по тропе, смотрю по сторонам, не валяется ли где какая-нибудь палка или доска от артиллерийского ящика. Увы! Я не нашел нужной опоры. Сколько я пытался ползти, не знаю. И полз ли я?.. Возможно, я впал в кому, потерял сознание?

...Пришёл я в сознание в санроте бригады. Меня растормошили, согрели массажем со спиртом, дали 100 граммов водки и половину буханки хлеба. Впервые в жизни я выпил водки и ожил. Спрашиваю: «Как я оказался здесь? Кто спас мою жизнь?». Отвечают медсестры: «Ты, Бутаков, родился под счастливой звездой. Тебя притащили на себе зам. командира батальона по политчасти и его ординарец. Если бы не они, ты бы замерз».

Как жаль, что я не запомнил фамилии замполита. Я бы ещё тогда, после выздоровления, прославил его на всю армию, я заклеймил бы позором тех дезертиров, которые предали и бросили меня. Политрук с ординарцем поздним вечером шли по тропе в штаб бригады и увидели меня. Они перевернули меня, прослушали пульс, жизнь ещё теплилась, и понесли меня. Как рассказали сестры, политрук узнал меня. Ведь я же был агитатором и не раз встречался с ним.

Как они несли меня, я совершенно не чувствовал. Видимо жизнь моя была на волоске. Через час-полтора меня перенесли и положили в сани. В санях лежали Мисюра и Турдукулов. Возможно, на этих санях их перевезли с передовой. Я об этом ничего не знал. Лошадка тронулась и быстро прикатила нас в армейский эвакогоспиталь. Занесли меня в огромный зал на носилках и положили на пол. На полу не было свободного места. Кругом лежали раненые.

Прошло немного времени. А может, я заснул, и прошли часы... Подходят ко мне два санитара и переносят в операционную. Положили на стол, привязали ремнями к нему. Ремни были на шее, на пояснице и ниже икр ног.

Поднесли к носу наркоз и сказали считать. Раз, два, три... семнадцать и я провалился, отключился. Чувствую, как раздваивается моя ягодица, словно холодец, когда его режут. Чувствую тепло крови, стекающей по обе стороны разреза. Но боли я не испытываю. Хирурги сделали все, что надо. Я пришёл в сознание. Хирург завернул на память осколки в марлю и подал мне. Вскоре ко мне подошли санитары и понесли меня на улицу.

На улице занесли в санитарную машину и повезли. Ехали мы недолго. Из машины меня занесли в длинное помещение. С одной стороны этого помещения двухэтажные нары. Возможно, это был широкий коридор школы. Госпиталь был фронтовым. Там я пролежал на животе неделю или чуть больше. Все помню: как кормили меня, как возили на перевязку, но не помню, как я оправлялся по тяжёлому. Я все думал, что же сделали со мной хирурги? Однажды на перевязке решил увидеть, как выглядит моя ягодица? Увидел. На ягодице глубокий и длинный каньон. Когда на ране образовывалась корка, рану даже не перевязывали. Не хватало марли и ваты. На перевязке я видел, как обыкновенной пилой перепиливают конечности у раненых.

Через неделю-две меня снова погрузили на санитарную машину, перевезли через Волгу и в калмыцкой степи разместили в палаточном эвакогоспитале. Положили у дверей, а дверь полотняная. Я, обескровленный и обессиленный, мгновенно провалился в сон. Утром медсестры ищут одного раненого и не найдут. Потерянным был я. Ночью разыгралась пурга, завьюжила метель, и меня занесло с ног до головы снегом. Откопали меня, перенесли в центр палатки и положили у ног других раненых, рядом с буржуйкой. Меня протерли спиртом, уже второй раз, я оттаял и согрелся. Почувствовал боль в лобной пазухе, между левым глазом и носовой перегородкой, у основания носа. С левой ноздри закапала водичка.

Молодо-зелено. Сам я не сообразил погреть место боли теплом или нагретой шерстяной варежкой. И о своем недомогании не сказал медсестрам. Со временем боли прекратились, и капать водичка из левой ноздри почти перестала. Это, казалось, невинное заболевание стало с каждым годом усугубляться и превратилось, в конечном итоге, в хроническое. Стало неприятным и тяжелым моим спутником на всю жизнь. Любая простуда оборачивалась тяжелым ОРЗ. Но об этом позже. И что интересно. Обоняние при самых тяжелых воспалительных процессах носоглотки никогда не пропадало, не было и тяжелых осложнений. Знаменитый профессор Военно-медицинской академии в Ленинграде, доктор медицины, отоларинголог, генерал-полковник Воячек установил диагноз - вазомоторный ринит. А в 1999 году ясновидящая Кукушкина, практикующая в Череповце, определила первопричину недуга - воспаление от простуды слезной железы. Я с ней полностью согласен.

Через несколько дней пребывания в этой злополучной палатке меня доставили на станцию, погрузили в поезд, который повез меня в поселок Ахуны Пензенской области. Там размещался эвакогоспиталь на базе Дома отдыха им. Володарского.

В этом эвакогоспитале были все условия для лечения и отдыха. Туда я был доставлен в первых числах февраля 1943г. Этот госпиталь находился в нескольких километрах от г. Пенза. Госпиталь располагался в сосновом лесу. Воздух был чистым и пропитанным озоном. Обстановка была спокойная.

В палатах находилось по 4-5 человек. Выздоравливающие, в свободное от процедур время, играли в карты, занимались промыслами, на что каждый был горазд. Я научился играть в карты и даже играл в очко / в 21 /. Играл беспроигрышно, осторожно, без азарта и без страсти. Основное время я использовал на производство папирос и их продажу. Я делал папиросы под Беломор. Нам выдавали табак и папиросную бумагу, мне давал сосед по палате. У него же был небольшой станок для набивки табака в сигарету. Я быстро освоил технологию изготовления папирос. Каждый день я делал 1-2 пачки. Упаковку делал из тонкого белого картона.

Утром или вечером, когда офицеры из ближайшего военного городка шли на работу или с работы, я подходил к воротам забора, ограждавшего госпиталь и предлагал проходящим свои папиросы. Брали папиросы с охотой и удовольствием.

После месячного пребывания в госпитале я начал резво ходить. Рана затягивалась тонкой коркой, но не срасталась, т. к. была сильно раздвоена. Как только начнешь ходить, корка лопается, и рана начинает кровоточить.

Время шло монотонно, но и не грустно. Умельцы рассказывали всякие байки, анекдоты. Почти каждую неделю писал письма домой. В первом письме я написал, что ранен в ягодицу. Мама пишет ответ и спрашивает: "Сынок! Напиши, в какой глаз ты ранен?" Мама или не поняла, или не знала, что такое ягодица и перенесла это понятие на глаз. Я то, наверное, тоже не без помощи врачей узнал, как называются эти две красивые выпуклости ниже спины.

Многие раненые из нашей палаты, да и из других, жаловались на нехватку питания. Рассуждали: мол, воруют работники столовой и начальство. Пришёл как-то к нам в палату начальник продовольственного снабжения и говорит: "Вы недовольны питанием в столовой... Прошу выделить своего представителя дежурным по столовой на сутки". Ребята согласились. По мнению ребят из палаты, я считался грамотным и смышленым сержантом. Меня палата единогласно рекомендовала назначить дежурным по столовой на следующие сутки.

Вечером я заступил на дежурство. Со старшим поваром пошли на склад. Я хотя и был молодым, но да ранним, как говорят. Проверил накладные на все продукты, проконтролировал взвешивание, перенос и складирование продуктов под замок. Проверил закладку мяса и других продуктов в котлы пред завтраком, обедом и ужином. Проверил разделку масла и сахара на порции. Все было под моим контролем. Дежурство прошло успешно. Командование санатория объявило мне благодарность, а товарищи по палате хвалили меня за дотошность и принципиальность.

Но не все коту масленица. В конце марта заходит в палату целая свита эскулапов от медицины, во главе с главным хирургом, а возможно во главе с начальником госпиталя. И без всяких-яких, главный на всю палату, говорит: «Бутакова на операцию. Мы вырежем из ягодицы язычок для отбивного, зашьем и Бутаков будет таков».

После обхода меня перевели в операционную и положили на операционный стол. Исполнили меры предосторожности, приготовили всё необходимое и приступили к операции. Обезболивание сделали местное, уколами новокаина. И просчитались. Когда делали надрезы для языка, я болей не чувствовал. Но когда начали вырезать язык, а вес его был, если не килограмм, то уж 0,7 кг, новокаиновое обезболивание уже не действовало. Я почувствовал страшную боль. Закричал: "Что вы делаете живодеры!" Вместо того, чтобы сделать обезболивающие уколы, они продолжали резать меня по живому. Боли были настолько сильными, что вынести их без крика, как мне казалось, не мог ни один человек, даже самый стойкий.

У меня было ощущение, что от напряжения моего тела вместе со мной поднимается кушетка. Все маты, которые есть в русском языке, все злые слова вроде: кровопийцы, изверги, душегубы - я во все горло излил в адрес моих эскулапов.

Я тогда понял, осознал, что такое японское Сэппуку /Харакири/, - как его называют во всем мире. Но японский смертник находился в более выгодном положении. Правило и техника добровольной смерти были отточены до совершенства. Приёмы Сэппуку канонизировались и насаждались с детства. И сейчас тысячи и тысячи японцев видят в древнем культе добровольной смерти утонченную эстетику, считая те далекие годы золотым веком нации.

Но меня-то для этой казни никто не готовил ни психологически, ни де-факто. После операции хирург говорит: "Бутаков! Вставай и иди в палату!" Он пошутил, но я так был воспален, что заорал на весь госпиталь: "В три дуги мать костыли!" Эскулапы так перепугались, что мгновенно передо мной оказались две пары костылей.

Они так измучили меня, что у меня поднялась температура выше 40 градусов. Медсестра трое суток не отходила от меня, боясь каких-либо непредвиденных осложнений в моем здоровье. И только на третий день мне стало лучше. Боли притупились. Экзекуция стала забываться.

Сообщения с фронтов на юге приносили радость и хорошее настроение. У меня возникало ощущение, что пока я лечусь, фашисты будут изгнаны из пределов Родины. Я внес какую-то лепту в разгром фашистов под Сталинградом. Считал себя наравне с воинами, закончившими 2 февраля разгром войск вермахта в Сталинграде, ПОБЕДИТЕЛЕМ. Только, при раздаче наград я не присутствовал. Даже, если бы я в это время был в Сталинграде, я бы не получил достойной награды, т. к. представлять меня к награде было некому. Все мои командиры или погибли, или ранены и эвакуированы в тыл.

И только после Курской битвы, командир корпуса, герой Советского Союза, генерал-лейтенант Людников, участник обороны Сталинграда, вручил мне первую и самую дорогую медаль «За оборону Сталинграда».

Известно из опыта всех войн, что у победителей раны заживают быстрее, чем у побежденных. Так и у меня, победителя, только прошёл месяц после операции, рана моя затянулась. 1 Мая 1943 года меня выписали из госпиталя. Всего же я лечился в разных эвакогоспиталях почти четыре месяца. Из госпиталя меня направили на пересыльный пункт в г. Пензу. Там выздоровевших воинов распределяли по вновь формирующимся частям.

Как-то подходит ко мне старшина, тоже хлебнувший лиха, и спрашивает: "Ты куда думаешь податься?" Я отвечаю: «В пехоту. Я окончил пулеметно-минометное училище». Старшина говорит: «Чудак ты! Не вздумай идти в пехоту. Вон за тем столом, показал он, набирают в корпусный батальон связи. Иди туда - не делай глупостей".

Я прекрасно знал, что такое армия, корпус, дивизия... Сразу же сообразил что к чему. 'Подошел к этому столу, и меня записали в батальон связи. Если бы не старшина, не исключено, что я мог нарваться на пехоту. А уж оттуда живым бы я не выбрался. Потому что дважды родиться под счастливой звездой ни кому не дано. Вот каким был я бесхитростным и бескорыстным. Этот старшина, не намного старше меня, а оказался смышлёным, да ещё и добрым. Быстро узнал, за каким столом и в какое формирование ведется запись. Впоследствии мы воевали в одной роте. Он был старшиной роты, я командиром отделения этой роты.

Продолжение следует

ПЕНЗЕНСКАЯ ОБЛАСТЬ, г. СЕРДОБСК, 387 батальон связи

"Тот, чье сердце не стремится ни к наукам,

ни к битвам, ни к женщинам напрасно родился на свет,

похитив юность у матери".

Индия.

После регистрации на пересыльном пункте, нас перевезли в г. Сердобск - небольшой городок, центр одноименного района.

Меня назначили командиром отделения кабельно-шестовой роты. На вооружении роты были: деревянные шесты длиной 2,9 м с эбонитовыми изоляторами, катушки медного 2,1 мм провода. Катушка размещалась на металлическом станке и весила более 60 кг. Телефонные аппараты /ТАИ/ - телефонный аппарат индукторный, телефонные аппараты зуммерные, ломы, с утолщенной нижней третью длины лома, изоляционная лента и инструменты: ножи, кусачки, плоскогубцы и пр. Для перевозки этого имущества в каждом взводе было три тачанки и шесть лошадей, по две лошади на тачанку.

Прокладка линии производится следующим образом: впереди идут ломовики. Они пробивают в земле гнёзда для шестов. За разносчиками шестов идут носильщики с катушками медного провода, они разматывают провод. На заключительном этапе идут натягивать провода. Одни закрепляют на шестах восьмеркой провод, а другие натягивают провод, подвешенный на шестах. Шесты вставлены в лунки. Появляется прямая, как струна, линия, которая тянется на несколько километров. Я быстро освоил технологию прокладки таких линий, научил своих подчиненных, и моё отделение стало образцово-показательным.

Хотя я разбирался в электричестве и в существе телефонной связи, для меня было открытием тот факт, что вторым проводом была земля. Я просто не сталкивался с этим. Медный провод в начале и в конце линии подключался к одному зажиму телефонного аппарата, ко второму зажиму кабелем подключалась земля. Металлический стержень втыкался в землю, чем глубже, тем лучше.

Прокладка линии была тяжелым физическим трудом. Линии прокладывались напрямую, кратчайшим путем до конечного пункта: по полям, степям, лугам, долинам, холмам и горам, через овраги и водные преграды, по опушкам леса и через лесные массивы.

Концы линий связи подавались на телеграфно-телефонные станции /узлы связи/. Через коммутаторы по этим линиям осуществлялась телефонная и телеграфная связь старших командиров с подчиненными, с соседями и другими командирами и начальниками. Батальон предназначался для обеспечения связи командования корпуса с командованием дивизий как по линии КП /командных пунктов/, так и по линии НП /наблюдательных пунктов/.

Почти два месяца проходило комплектование батальона и обучение вновь набранных воинов. Что запомнилось мне во время пребывания в Сердобске. Я дважды или трижды назначался дежурным по штабу батальона. В моем подчинении был один посыльный.

Я вымуштрованный в училище всем правилам воинского этикета, подтянутый, усердно-исполнительный в кратчайшие сроки выполнял все распоряжения, своевременно доставлял командирам донесения. Это вызывало восхищение, и даже восторг у командования батальона. После окончания дежурства, каждый раз мне вручали конверт, с благодарственным письмом в адрес командира роты. Благодарность объявлялась перед строем роты, и это, естественно, повышало мой имидж и авторитет в роте. В конце июня 1943г. наш батальон погрузился в эшелон и взял курс на Запад.

Продолжение следует

КУРСКАЯ БИТВА

После излечения я попал в батальон связи.

Ночью, 2 или 3 июля 1943 года, наш эшелон остановился на станции Щигры (Курская область). Тревожная обстановка. Десятки мощных лучей прожекторов бороздят ночное небо над станцией и городом Щигры. Город подвергался налетам авиации противника. Наш батальон благополучно выгрузился из эшелона, совершил марш и рассредоточился в районе Поныри. Мой взвод к вечеру остановился в поле возле сарая. Хочется есть. Кухни и других подразделений роты не видно. В сарае была мякина. Из неё мы сварили нечто подобное каше. Были ли в этой каше какие-либо зернышки, не помню. Но ужин мы обозначили. На другой день каждый из взвода получил паек на пять суток. Взвод получил задание - проложить две шестовые линии. Когда мы наводили линии мимо артиллерийских батарей, артиллеристы, впервые увидевшие эту красоту, в недоумении спрашивали: «Это что, новые войска, нам неизвестные, прибыли на фронт?» «Да», - отвечали мы с гордостью. Артиллеристам уж больно понравились наши линии. Это было 4 июля 1943 г. Концы линий подвели на коммутатор КП или НП дивизии.

Ночью 5 июля 1943 г. мы проснулись от странного грохота и сполохов огня от выстрелов орудий всех калибров. Этот грохот слышался со всех сторон. Взвод в это время располагался в овраге лесного массива. Гул канонады продолжался более часа. Так войска 13-й армии начали упредительную артиллерийскую подготовку по скоплениям фашистских войск, изготовившихся для наступления против наших войск в районе Поныри. Так началась знаменитая Курская Битва.

Второй удар немецкие войска нанесли на южном фасе курского выступа, севернее г. Белгорода, в направлении знаменитой Прохоровки. Там произошло самое крупное танковое сражение в истории Второй мировой войны. На рассвете в сторону фашистских войск волна за волной летели наши бомбардировщики, в том числе знаменитые летающие танки - штурмовики ИЛ-2. Примерно через два часа немцы пришли в себя. Наша контрподготовка задержала немецкое наступление на два часа. Послышался монотонный гул тяжелых фашистских бомбардировщиков. Над нами пролетали сотни и сотни вражеских самолетов. Они сбрасывали свой смертоносный груз на позиции передовых частей и на позиции войск в глубине нашей обороны. Завязались воздушные бои нашей авиации с авиацией противника. Вышла из строя наша шестовая линия. Шестовые линии подвержены воздействию артиллерии, авиации и всех видов движущихся средств: танков, автомашин и т.д. Особенно ночью. Сержант Захарченко и я, не сговариваясь и не доложив никому, побежали вдоль линии искать повреждение. Эти наши действия с психологической точки зрения я не могу объяснить. Мы не взяли инструмент, не взяли и провода для вставки. Мы прибежали на лесную вырубку. На площади в несколько гектаров были только пни и дренажные канавы. Здесь мы увидели обрыв провода на одной линии. Начали натягивать провода: Захарченко с одной стороны обрыва, я с другой. Ближайшие от обрыва шесты наклонились в стороны от обрыва. Стянуть концы и связать их нам не удалось.

У нас не было с собой ни провода, ни кабеля. И в этот момент над нами появилось не менее сотни фашистских самолетов, и на бреющем полете с высоты 300-500 метров они начали сбрасывать кассетные бомбы. Кассеты на высоте 100- 150 метров раскрылись и из них посыпались сотни гранат. Завизжали сирены. К нашему счастью, рядом оказалась канава, и мы успели лечь на её дно. Гранаты начали взрываться, и тысячи осколков засвистели над нами. Нам повезло. Ни одна граната не упала в канаву. Самолеты улетели, мы вылезли из канавы и увидели буквально в 3-5 метрах друг от друга маленькие воронки от взрывов гранат и скошенную осколками траву. Фашисты, видимо, приняли пни за наших солдат.

Мы вернулись в расположение взвода, взяли все необходимое и быстро исправили линию. Начались ожесточенные бои, как на земле, так и в воздухе. Грохот боя не утихал весь день. Замысел противника: мощными ударами с севера и с юга под основание курского выступа окружить наши войска, разгромить окруженную группировку и открыть путь на Москву, окружить её и победоносно закончить войну.

Но на Курской дуге немцы обломали себе зубы, и план «Цитадель» остался на бумаге для истории.

Я, Маскаев и Митехин, в самый разгар развернувшегося сражения, по приказанию командира взвода лейтенанта Федулова, развернули промежуточную станцию на открытой местности, недалеко от злосчастной вырубки. Вырыли щель в полный рост, подключились к линии связи и начали круглосуточное дежурство. Мы прослушивали все переговоры и в случае обрыва линии обязаны были бежать на устранение обрыва.

В небе над нами шла череда непрерывных боев истребителей, сопровождавших наши бомбардировщики, с фашистскими истребителями. В воздухе, как в карусели, кружили истребители - наши и немецкие, стремясь занять удобную позицию для атаки.

Вот прямо на нас, с ревом, на низкой высоте и с большой скоростью летит ИЛ-2. На хвост ему сел фашистский «Мессершмитт». ИЛ-2 пускает в противника две ракеты типа «Катюша», но они не попадают в цель. Примерно в двухстах метрах от нас ИЛ-2 врезался в землю. Жалко было наших летчиков. Видимо, пилот ИЛа был ранен или убит фашистским стервятником.

Так прошел день. Ночью наступила тишина. Было тепло. Наша троица по очереди хорошо отдохнула. Утром мы сварили в своих котелках пшенную кашу, позавтракали, но сытости не почувствовали. Да и какая будет сытость - колбаску на пятидневку, мы съели вчера за один присест. Остался хлеб и крупы на четыре дня. Недалеко от нас мы заметили дымок полевой кухни. Как оказалось потом, это была кухня стрелкового батальона. Митехин, мужчина средних лет с животиком, большой балагур и любитель поесть, сбегал в разведку, вернулся и с тремя котелками пошел на сближение с кухней.

Я и Маскаев наблюдаем. Видим, повар наливает в котелки что-то вкусное. Приносит Митехин три полных котелка пшенной каши с мясом. Бои начались - паек усилен. Повар сказал, что поедет на передовую, накормит солдат батальона и приедет обратно на это место. Пока он ездил, мы с удовольствием съели кашу и, поглаживая животы, грелись на солнце. Воздушные бои стихли. Основное кровопролитие проходило на земле. Мы слышали грохот боя, но не видели сражающихся в смертельных схватках наши и немецкие сухопутные войска. От передовой нас закрывал небольшой массив леса. Наш 15-й стрелковый корпус в полной мере испытал силу удара немецких войск. Но хорошо подготовленные оборонительные рубежи, мощная противотанковая артиллерия, стойкость и героизм наших воинов сломили наступательный дух противника. Фашисты понесли большие потери в живой силе и технике. В полосе обороны корпуса фашистам удалось вклиниться в нашу оборону на 5-10 километров, но командный пункт корпуса не менял своего местонахождения. Наша линия связи работала надежно.

Через два часа приехал повар и взмахом руки пригласил нас к себе. Митехин, наш надежный полпред, пошёл к кухне. Повар сказал ему, что батальон свой он не нашел - или все погибли, или оставшиеся в живых примкнули к другим подразделениям. Кухня полна каши. Найдите ведро и приходите. Рядом стояли артиллеристы. Маскаев пошел к ним, взял ведро, на кухне до краев наполнил его кашей и принес к нам. Повар накормил и артиллеристов. За 2-3 часа мы съели ведро каши и снова, уже Митехин, сходил на кухню и заполучил еще одно ведро каши. И получилось: «Кому война, а кому мать родна».

Но такое «везение» было всего один раз в моей фронтовой жизни. Трудно поверить, но и это ведро каши к концу дня мы съели. На второй день кухни в заветном месте не оказалось. Возможно, товарищи из батальона нашли его и кухню отвезли на новое место. Тяжелейшие бои шли в течение пяти дней. Центральный фронт выдержал натиск фашистской армады. Не добившись сколько-нибудь значительных успехов на направлении Поныри, немецкие войска вынуждены были перейти к обороне. Наступило относительное затишье.

Во время этих ожесточенных боёв наш 387 батальон обеспечивал связью командование 15-го стрелкового корпуса, 13-й армии Центрального фронта. Командующий Центральным фронтом К.К. - Рокоссовский, командующий 13-й армией - Н.П. Пухов. Командир 15-го стрелкового корпуса - Людников.

15 июля войска 13-й армии после перегруппировки, пополнения запасов всего необходимого, перешли в контрнаступление. На белгородском направлении наши войска остановили наступление немцев 23 июля. Там положение наших войск было более драматичным. Немецким войскам удалось вклиниться в нашу оборону на глубину 30 километров.

Продолжение следует

На фото: родители и соседи

НАСТУПЛЕНИЕ

В моей памяти много незабываемых эпизодов, связанных с наступлением войск по освобождению нашей территории от фашистских захватчиков. Боевой труд связиста - тяжелая и опасная работа. И днем, и ночью, в летнюю жару и осеннюю слякоть, в зимнюю стужу, под огнем артиллерии, авиации и стрелкового оружия, через минные поля, по лесам, болотам, через населенные пункты и в обход их, связисты тянут провода, прокладывают линии связи, устраняют повреждения, снимают и снова наводят линии связи за продвигающимися на запад войсками. Если учесть километры при прокладке линий связи, при устранении повреждений и при снятии линий связи, получится, что прошагал, пробежал я на запад от Поныри - Курска до реки Висла (Польша) несколько раз. Это составит несколько тысяч километров. Не просто пробежал, а еще тащил на себе нелегкий груз. Переходы через дороги, через водные преграды, когда нужно или высоко подвешивать провод, или делать вставки из кабеля и закапывать. Шестовые линии не оправдали себя: они громоздки, трудоемки и больше подвержены повреждениям. В мае 1944 г мы получили кабель ПТГ-19 с хорошей резиновой и х/б изоляцией.

Наступление наших войск, особенно в первые месяцы после Курской битвы, проходило медленно, фронтально, методом вытеснения, выталкивания противника. Сталин требовал: наступать, наступать и наступать, выгонять врага с нашей территории. Он говорил командующим: «Окружать будем потом, когда будут силы...».

Такой метод наступления выгоден был противнику и приносил много неприятностей нашим войскам. Фашисты оставят 2-3 пулеметчика в полосе по фронту в один километр, основные силы отводят. Пока наши войска преодолевают огонь пулеметчиков - противник отошел и занял выгодные рубежи. Обидно было видеть наших погибших солдат, лежащих на полях лицом на запад. И совсем не было видно трупов фашистских солдат. Или немцы имели незначительные потери, или их спецкоманды быстро подбирали и уносили своих убитых и раненых солдат. Печально, но это факт. Такие картины я видел в Сталинграде. Но там были совершенно другие обстоятельства. Хотя и там такое отношение к павшим воинам я не оправдываю. Но здесь-то мы наступали. Где же были похоронные команды? Это преступное отношение к погибшим в бою не имеет оправдания. Позор, что до сих пор находят останки безымянных солдат и офицеров. Понятно, что были ситуации безвыходные, когда из роты оставались живыми единицы и они могли быть ранеными. Но почему после освобождения какой-то территории, через день-два, через 10 дней, через месяц, не обследовать территорию, освобожденную от неприятеля, подобрать всех павших, опознать, если можно, их и по-христиански похоронить. Тогда бы не было столько безвестно пропавших. Тогда бы успокоились души и сердца родных и близких воинов, павших за Отечество. Скоро 60 лет со дня окончания войны, а родственники все еще ждут весточки о месте гибели или захоронения близкого им человека.

Наступление продолжалось. Наши войска вытесняли фашистов с родной земли, освобождая значительные территории. Картина в освобожденных районах представлялась нерадостной: города разрушены, многие населенные пункты в сельской местности сожжены. Фашисты убивали невинных детей, стариков, а трудоспособных граждан угоняли в Германию.

В одной деревне Орловской области я лично видел сброшенных в колодец детей. Да и детей фашисты тоже угоняли в Германию.

Забегу вперед, в областях Западной Украины картина была иной. При совершении марша я видел: навстречу нам ехали праздничные свадебные кортежи с прекрасными нарядами и счастливыми лицами. Населенные пункты не тронуты, в прудах, озерах плавали огромные стаи гусей и уток, на лугах паслись коровы, овцы, лошади. Люди жили в достатке. Война их не тронула. Они были вне политики, их, как мне казалось, не волновали события, разворачивавшиеся на их глазах. Они были совершенно равнодушны к нам, их освободителям. Да и считали ли они нас освободителями? В отношении населения Западной Украины у национал-социалистов была особая политика.

Я не вел дневники. Думал ли солдат в эти суровые и трудные годы о своем будущем. Но судьба была милостивой ко мне. Я попытался по памяти, которая еще осталась у меня, восстановить свой боевой путь на запад. Города и другие населенные пункты, через которые или мимо которых мне пришлось пройти, запомнились мне, прежде всего, из-за опасных ситуаций.

Войска уходят вперед, на запад. За войсками перемещаются штабы. Вслед за штабами мы, связисты, прокладываем новые линии. Вскоре меня ждал неприятный случай. Наш взвод ушел вперед. Я с ездовым Ященко, после небольшой задержки по необходимости, поехали догонять взвод. Едем по проселочной полевой дороге. Вдруг Ященко соскочил с повозки, лег на землю и начал пить из дорожной колеи грязную, зеленую жижу. Я был поражен его поступком, кричу: «Что ты делаешь!?» Он отвечает: «Да хиба мне будэ». И ничего не было. По дороге слева, в поле, я увидел несколько буханок белого хлеба. Красивые буханки лежат. Ни опыт, ни разум, ни инстинкт самосохранения не предостерегли меня от опасности. Я сломя голову побежал за хлебом, схватил четыре пышные буханки хлеба и... Наступило прозрение. Я оказался на минном поле. Десятки, если не сотни противопехотных мин расставлены вокруг специально разбросанными хлебами, соединены растяжками. У меня волосы поднялись дыбом. Бежал, ничего не видел, не задел ни за одну растяжку, ни за одну мину.

А выходить из этого минного поля страшно. Вижу мины, вижу растяжки... Я оцепенел, страх парализовал меня. Но не стоять же мне здесь вечно. Я собрался с духом, оценил обстановку и осторожно, поднимая высоко ступни ног, начал перешагивать через растяжки, не упуская из виду и мины на пути, выбрался на дорогу.

Поехали. Через несколько сот метров видим человеческую ступню: кто-то наступил на мину и если не погиб, то стал инвалидом. Догнали свой взвод. Прокладываем линию связи через пшеничное поле. И вдруг в нашу сторону летят пули от невидимых автоматчиков. Мы залегли. К счастью, никто не погиб. Это были, очевидно, отставшие от своих войск или заблудившиеся немецкие автоматчики.

Поскольку выстрелов больше не было, мы успокоились и поставленную задачу выполнили. К вечеру наш взвод расположился на склоне небольшого возвышения на отдых. Склон обращен в сторону противника. Распрягли лошадей. Из сухого пайка сварили кашу, поужинали. Услышали гул самолета. Перед нами появилась «Рама» - немецкий авиаразведчик «Фоккевульф». Сделала перед нами разворот и улетела. Я говорю своим товарищам: «Ребята! Давайте выкопаем себе на ночь «могилки» - небольшие ячейки и ляжем спать. Иначе нам удачи не видать». Я и мой закадычный друг Веня Дерендяев отрыли яму шириной на две персоны и глубиной 0,5-0,3 метра, постелили на дно траву, плащ-палатки и легли спать. Ночью проснулись от страшного грохота и землетрясения. Сначала слышим взрыв, потом звук выстрела. Одна или две батареи немецких пушек посылали нам смерть несколько минут. На рассвете мы насчитали более 80-ти воронок от разрывов снарядов. К счастью, все остались невредимы. Лошади оказались умнее. Они паслись на склоне, обращенном в противоположную сторону от противника, на удалении от нас 160-200 метров.

В Сталинграде, когда борьба с противником велась не на жизнь, а на смерть, когда смерть витала на каждом шагу, когда рядом с тобой шли в атаку сотни, тысячи таких же, как ты, чувство страха притуплялось, о гибели своей рассуждать времени не было. Мы знали только одно - только вперед. Ты видел, как товарищи падали, сраженные пулями или осколками, и в то же время, одновременно, как будто не замечал. Ты слышал стоны раненых товарищей и как будто не слышал. Только бы не подвел пулемет, только вперед.

Начиная с Курской битвы, я находился в более благоприятном положении. Командный пункт корпуса располагался обычно в 5-10 километрах от переднего края, наблюдательный пункт в 300-500 метрах. Поэтому воздействие стрелкового оружия исключалось. Но это вовсе не означало, что штабы корпусов и обслуживающие их подразделения связи не несли потерь. Командир нашего батальона подполковник Ильюшенко погиб от налета авиации противника в августе 1943 года. Дело в другом. Находясь вдали от переднего края, если не в сознании, то уж в подсознании у человека теплится надежда на возможность остаться живым. И когда этот человек попадает в опасную ситуацию, воздействие на поведение, психику и сознание бывает значительно тяжелее, чем у людей, постоянно находящихся в опасности. Люди, постоянно находящиеся в опасности, психологически адаптируются к этим опасностям.

После освобождения Орловской и Курской областей 15-й стрелковый корпус продолжил свой боевой путь по Брянской области. Я никогда не забуду местечко Кривая Гора Брянской области. В этом хуторке планировалось разместить передовой командный пункт корпуса. В одном крестьянском доме был установлен телефонный коммутатор. Я подал концы своей линии связи на коммутатор и расположился на отдых в этом же доме. Со мной был рядовой Полуэктов Коля. Сквозь дремоту я чувствую какую-то суету. И вдруг я услышал рев фашистских самолетов и страшный вой падающих бомб. Я последним выскочил из дома во двор, поднял глаза к небу и насчитал полтора десятка «Юнкерсов», пикирующих на наш хутор. Куда бежать, где укрыться? Вижу в 15-20 метрах от дома конусообразную крышу, как оказалось потом, ямы для хранения картофеля и других овощей. Я прыгнул в эту яму. А в яме полно людей. Помню, страх толкал меня залезть глубже в землю. Но люди не сжимаются. И в это время начался грохот от разрывов бомб.

Ужас охватил всех. Когда бомба приближается к земле и душераздирающий вой усиливается, кажется, что бомба упадет в нашу яму. Стихло. Я выскочил из ямы и вижу, как один самолет начал пике, а остальные поднимаются полукругом вверх и снова разворачиваются для пикирования. Я быстро плюхнулся в яму поверх людей. Опять началась вакханалия. Ужас охватывает всего тебя с ног до головы. И кажется, этому аду не будет конца...

Сбросив весь смертельный груз, фашистские стервятники улетели. Наступила тишина. Наш дом разворочен, бомба упала под основание дома. Я подбежал к развалинам дома и вижу - из-под печки вылезает Коля Полуэктов. Он был худенький, тоненький как былинка, умудрился залезть под печку и спас себя. Во время налета были значительные потери в людях. Погиб Герой Советского Союза полковник Иванов. Я не знал его. О его гибели узнал из разговоров. Ранено и убито много лошадей. Вижу, стоит лошадь, трясется, из живота висят кишки. Мне стало жалко её, и чтобы избавить от мук, решил застрелить эту лошадь. Выстрелил из карабина в лоб. Лошадь тряхнула головой, стоит. Еще выстрел - стоит. После третьего выстрела упала.

После бомбежки все, кто был в доме, на телефонной станции, ушли в лес. К вечеру мы снялись, оставили Кривую Гору и ушли на запад.

К концу октября 1943 г. наш взвод остановился на левом берегу р. Припять. На высоком правом берегу Припяти находился известный сейчас всему миру город Чернобыль. На расстоянии около двух километров от места нашей стоянки были видны разрушенные пролеты железнодорожного моста. По пролетам этого моста была проложена наша линия связи. Но когда командир взвода захотел позвонить командиру роты и получить у него указания о дальнейших действиях, связи не было.

Мне было приказано найти обрыв и восстановить связь. Я с ездовым Ященко поехал к мосту. Переезжая через песчаную дорогу, ведущую к мосту, я заметил на дороге следы танков. Линия связи через дорогу была закопана. Решил проверить этот участок. Потянул за провод, вытянул конец провода. Второй конец остался в земле. Я вытянул и этот конец. Срастил провод и снова закопал. Тут мы услышали гул моторов танков. В 15-20 метрах от дороги я заметил большую песчаную яму и дал команду Ященко немедленно с повозкой спрятаться в эту яму. Яма была глубиной около двух метров и размером, примерно, двадцать на двадцать метров. Мы быстро нырнули в эту яму. Чувствую что-то неладное. Лег на край ямы, слушаю гул танков. Наблюдаю, затаив дыхание. Из-за кустов выползает немецкий танк, за ним второй, третий, четвертый. Спустился в яму, дал сигнал Ященко молчать. Сидим, не дышим. Что-то будет. Танки подошли к реке, остановились, сделали по два выстрела в сторону Чернобыля, развернулись и скрылись за кустарником. Через несколько минут звуки моторов затихли. Понятно, что мы сильно перепугались, особенно Ященко.

Ему было лет сорок пять. У него дома жена, трое детей. Они остались в оккупированной фашистами Киевской области. Я же обдумывал свое поведение на случай, если фашисты нас заметят. Рассуждал так: нас заметили, немец вылез из танка и идет в нашу сторону, я изготовился и, как только фашист попытается что-то предпринять в отношении нас, стреляю в него. А дальше будет видно. Но в плен не сдамся. Но все кончилось благополучно.

Глубокий след в моей памяти оставили река Тетерев и стоявший на её левом берегу город Радомышль. Мое отделение, прокладывая линию, ушло вперед. Я шел за отделением и проверял качество протянутой линии связи. Перед моим взором открылось большое озеро. Возле берега плавали до сотни красивых домашних гусей. У меня возникло желание подстрелить одного гуся и накормить солдат отделения деликатесным мясом. Мародерство? Да! И кто же, если не я, совершит этот «подвиг». Есть хочется. А вдруг повезет?!

На противоположном берегу озера большая деревня. Людей не видно. Отличный стрелок выстрелил. Там, где хлопнулась пуля в воду, гуси немного расплылись, но желанной жертвы не оказалось, я стрельнул второй раз - картина такая же. Наконец я сообразил: надо стрелять не в стаю гусей, а в конкретного гуся. Прицелился, выстрелил, гусь перевернулся и остался на месте. Забрел в сапогах в воду, благо было мелко, забрал гуся, положил его в вещмешок и вскоре с «трофеем» прибежал к скотному двору. Там расположились бойцы моего отделения и ждали меня. В двухстах метрах от нас была большая деревня. Мои орлы быстро разделали гуся, разожгли костер и положили гуся в ведро, до краев наполненное водой, и поставили варить. Вода начала закипать. И вдруг со стороны Радомышля послышался гул приближающихся самолетов. Над селом появилась армада немецких самолетов, не менее двадцати, на бреющем полете, на низкой высоте, они ковром накрыли село. Осколки от разрывов бомб летели к нам. Было страшное зрелище: сплошной огонь, гром взрывов, черный дым, смешанный с землей. Чтобы избежать поражения, я со своими товарищами вынужден был убежать от скотного двора на сотню метров. Когда улетели самолеты, мы вернулись. Ведро с гусем валялось на земле. Желание продолжить варить гуся пропало. Меня нелегкая подтолкнула сбегать в деревню к ближайшим домам и узнать, что же стало там после бомбежки.

Я не обнаружил ни одной человеческой души. Дело в том, что через реку Тетерев построена переправа - наплавной мост. Во время движения войск возле переправы скапливается огромное количество живой силы и техники. Поэтому переправы и ближайшие к ним населенные пункты становятся объектами поражения силами противника. Переправа не один раз подвергалась бомбежке. Население прибрежных городов и деревень ради спасения своей жизни покидало свои дома, оставляя все. В деревне, возле которой я убил гуся, тоже не было жителей.

Я зашел во двор ближайшего разрушенного дома. В засадке я увидел огромного, пудов на шесть-восемь убитого кабана. Нашел топор и отрубил от заднего бедра еще теплый окорок на 5-6 килограммов. Принес в расположение отделения, быстро сварил, но полакомиться не пришлось. Ударная волна взрыва насквозь пропитала порохом кабана, и мясо, которое я принес, есть было нельзя.

Так, не солоно хлебавши, я и мои товарищи вынуждены были покинуть это печальное место. Жалко, что мой риск и головотяпство не принесли пользы ни мне, ни моим товарищам. Чем я руководствовался? Видимо, меня вела на эти поступки забота о моих подопечных, желание подкрепить их хорошей пищей. Что греха таить. Сухой паек на пять суток разве утолит голод здорового человека, как тягловая лошадь несущего огромные нагрузки, как физические, так и морально-психологические, и в жару, и в холод, при каждодневных испытаниях на выживание.

А почему другие не шли на подобные поступки, точнее проступки? Скорее всего потому, что подчиненных удерживала дисциплина и ответственность за самовольные действия. Сержант не ахти, какой начальник. Но я всегда чувствовал уважение к себе, веру в меня и старался оправдывать надежды. И что бы я ни делал, подчиненные считали, что я делаю правильно и в их интересах.

Собрался весь взвод, мы двинулись к переправе. Картина там была скверная. Скопилась масса войск, командиры соединений и частей бегали с пистолетами в руках, угрожая друг другу, добиваясь первоочередного прохождения через переправу. Танковые подразделения свои танки использовали как бульдозеры, отталкивая другой транспорт от дороги. Причина нервозного состояния одна - скорее проскочить через реку, избежать немецкой авиации. Наш взвод вынужден был ждать. Вечером и мы благополучно проскочили мост и вошли в город Радомышль. Там развернули узел связи. Я дежурил на этом узле в готовности побежать на устранение повреждения на линии.

Сижу в дремоте и слышу какую-то суету и движение в доме. Открыл глаза, в доме никого нет. Услышал гул самолетов. Выскочил в огород. Вижу, летят пять тяжелых бомбардировщиков на высоте примерно 500-600 метров. С самолета, который летел в створе моего местонахождения, отделились пять бомб. Одна в середине - большая, килограмм на пятьсот, если не больше, четыре поменьше вокруг нее.

Я на открытой местности. Положение аховое. В голове сумбур мыслей, в душе страх. Что делать? Остаться на месте и лечь на землю? Кажется, что бомбы упадут на меня, и я улечу, после их взрыва, в рай. Я, не чуя под ногами земли, побежал на встречу со смертью. Я бомбы уже не вижу, они набрали скорость, но я бегу. И вдруг мой мозг дал мне сигнал: ты бежишь навстречу смерти. Я развернулся на 180 градусов и побежал действительно навстречу смерти. Чувствую, надо упасть на землю, слиться с ней. Бомбы через доли секунды должны удариться о землю и взорваться. Упал на землю, и в это время в 20-25 метрах от меня упали эти адовы бомбы. От взрывов меня подбросило над землей и обдало комьями земли. Это было что-то невероятно страшное. Словами не описать. Сердце было в пятках. Странно было потому, что я видел бомбы и метался в поисках спасения. Моя пробежка навстречу бомбам, по сути, спасла меня. Если бы я сразу начал убегать от бомб, я бы как раз прибежал к месту их падения.

В этой ситуации моим разумом и поведением правил не только инстинкт самосохранения, но и еще что-то. Остальные самолеты летели в стороне, справа и слева от направления моего бега, я больше не видел эти самолеты и не слышал взрывы бомб, сброшенных этими самолетами. Я весь был поглощен «своими» пятью бомбами...

Пришел на телефонную станцию. Телефонистка на месте и говорит мне: «Ваша линия не работает». Я схватил телефонный аппарат, карабин, катушку кабеля и побежал по дороге, на обочине которой лежала линия. Снова появились три самолета, летевшие над улицей. Я прыгнул в придорожный кювет. На этот раз бомбы взорвались далеко от меня.

У читателя может сложиться впечатление: ну и трус же сержант Бутаков. Надо стрелять в самолет, а он копошится в своей душонке и помирает раньше времени. В Сталинграде ходила молва, что кто-то сбил немецкий самолет гранатой, а другой сбил самолет из винтовки. Все это чушь. Теоретически и то и другое возможно. Возможно, сбить самолет на низкой высоте при залповой стрельбе, когда стреляет, к примеру, взвод. Но реально это маловероятно. При налете авиации все люди инстинктивно стремятся укрыться в убежище или, в худшем случае, просто прижаться к матушке-земле. Тут уж не до стрельбы, как говорится, не до жиру, быть бы живу. Я часто оказывался в сложной ситуации. Подводила и беспечность. В Сталинграде было правилом - перебрался на новое, необорудованное в инженерном отношении место, немедленно роешь себе ячейки для укрытия. При налете авиации лезешь в эту щель и даже можешь для потехи стрельнуть в самолет. В Радомышле обстановка была очень опасной - непрерывные бомбежки. Но никто не удосуживался отрывать щели для укрытия.

Мне приходилось всегда быть на передовых узлах связи, когда офицеры штабов и мои командиры ещё далеко в тылу. Поэтому телефонистки и мы, связисты, бывали, зачастую, предоставлены сами себе. Когда человек устал и голоден - тут не разбежишься копать щель. Только бы отдохнуть.

Очень сложная и опасная обстановка сложилась в ноябре-декабре 1943 г. для войск 1-го Украинского фронта, нашей 13-й армии и моего 15-го стрелкового корпуса. Наши войска клином вышли к государственной границе. Коммуникации растянулись. Ухудшилось обеспечение передовых частей и соединений всем необходимым.

Фашисты сосредоточили мощную ударную группировку на флангах нашего клина с целью срезать его, окружить наши войска и, развивая наступление, выйти к Днепру. Наши войска оставили Львов, Житомир, другие города и населенные пункты. Наш корпус находился севернее Житомира.

Мне приказали срочно проложить линию связи на передовой командный пункт корпуса, на предполагаемый ПКП. Я взял в помощники себе Прядко и Маскаева. Медный провод велено было проложить по земле. Земля была покрыта тонким слоем снега. А сухой снег является изолятором. Прядко и Маскаев несли на стойке и разматывали медный провод. Я этот провод маскировал и, где можно было, подвешивал. Мы быстро провели эту линию в назначенное место. Концы линии я ввел на развернутый коммутатор.

Ребят оставил дежурить на телефонной станции, а сам по огородам пошел вдоль деревни. Деревня - одна улица, была безлюдной. Фашистские «Юнкерсы» весь день беспощадно бомбили населенные пункты. Жители деревень оставили свои дома и ушли на восток. И в этой деревне я не встретил ни одного жителя. У меня были вдребезги разбиты ботинки. Более месяца я ходил практически без подошв. Замены не было.

Старшина и старшие начальники, командиры взвода и роты не особо утруждали себя заботой о подчиненных. Я видел их редко, а по телефону не имел привычки напоминать о себе. Я пошел со стороны огородов, вдоль деревни, с надеждой найти какую-нибудь обувь. Зашел в первый дом. Нашел хромовые, еле-еле живые сапоги. Я их не взял. И для желудка тоже ничего не нашел.

Вышел из дома и пошел в сторону телефонной станции. Вдруг вижу, впереди, в 300-400 метрах от меня, на полной скорости, перпендикулярно нашей деревне, мчатся немецкие танки. Я насчитал шестнадцать танков. Прибежал на телефонную станцию и доложил командиру штабной роты о немецких танках. Он со мной выскочил на огород и увидел движение танков. Капитан быстро заскочил в дом и крикнул: «Рубите провода!»

Машина стояла заведенной. Солдаты штабной роты быстро отрубили провода и моментально погрузили на машину коммутатор, телефонные аппараты и другое имущество, прыгнули в кузов, и машина помчалась на восток. А что делать мне и моим подчиненным? Рядом был лес, по опушке которого мы проложили не одну сотню метров провода, подвешивая его на ветки. Зашли в лес. Я подключился к линии и доложил командиру взвода Федулову об обстановке. Он приказал мне: «Мотайте провод на руки и идите к нам!»

Не успели мы начать выполнять это несуразное приказание, к нам подходят с котомками мужчина и женщина с девочкой. Мужчина спрашивает: «Вы куда?». Я отвечаю, что мы снимаем линию связи. Мужчина, показывая туда, куда нам надо идти, говорит: «Посмотрите, там стоят немецкие танки!» На опушке леса я увидел несколько немецких танков. Они стреляли по ближайшим деревням.

Что делать? Расстояние до танков максимум сто метров. Бежать по открытой местности - расстреляют из пулеметов. Ползти - далеко не уползешь. Пойдут танки, раздавят и сравняют с землей. Мы побежали. На открытой местности, между деревнями сотни и сотни беглецов: гражданские, в том числе дети, военные всех родов войск. Нас фашисты, скорее всего, не заметили, хотя мы были у них под носом. Иначе мы бы получили в спину не одну пулю. Пробежали примерно пятьсот метров, тут навстречу нам на полном аллюре, на конной тяге мчится противотанковая пушка с расчетом. Я кричу: «Куда вы летите! На опушке леса немецкие танки. Расстреляют вас! Погибнете ни за что, ни про что». Не знаю, слышали они меня или нет? Не остановились и наверняка погибли. А где же наша пехота, артиллерия, танки? Пехота, определенно, осталась в тылу немецких войск. А вот артиллерия на механизированной тяге, танки и другая техника без горючего, без боеприпасов не успели поддержать пехоту в начале контрнаступления противника. Дело в том, что части обеспечения войск боеприпасами, горючим и продовольствием отстали от войск.

Бег наш продолжался до глубокой ночи. Ночью авиация противника приостановила бомбардировки населенных пунктов, но зарево пожаров от дневных налетов играло по всему горизонту. Ночью в одном селе мы зашли в первый попавшийся дом. В комнате, освещенной керосиновой лампой, людей было битком. Многие, распластавшись на полу, спали. Несколько человек, военных, сидели за столом и ели картошку. Я и мои спутники, Прядко и Маскаев, полулежа, дремали. Сколько мы пролежали - не знаю. Вдруг раздался страшный грохот снаружи. Все выскочили из дома и побежали. Мы трое тоже, не отставая друг от друга, побежали. Рассветало. Немецкие танки жмут по дороге, мы бежим по полям. Но перегнать танки не удалось. Мы оказались в тылу танковых колонн противника. Куда ушли немецкие танки, неведомо. Выходим на дорогу. На ней, лицом на запад, недвижно стояли десятки новеньких «Студебеккеров», «Фордов», «ЗиСов» и «ГАЗиков», брошенных нашими войсками. Очевидно, у них не было горючего. К вечеру мы остановились на окраине безвестного села и нежданно-негаданно увидели своих связистов.

8 января 1944 года за описанные выше мои действия командир корпуса генерал Людников вручил мне медаль «За отвагу». А первоначальное представление к награждению было на «Красную Звезду». Кто-то вмешался, и представление переписали на медаль. Об этом мне рассказал мой товарищ, ротный писарь Игорь Петухов. В представлении написано: «...За отвагу и мужество, проявленные при выполнении боевого задания, за вывод подчиненных из окружения и за своевременное оповещение командира штабной роты о приближении танков противника - наградить командира отделения КШР- 387 ОБС сержанта Бутакова Матвея Георгиевича медалью «За отвагу».

Во время контрнаступления фашистов наш взвод понес потери. В тылу немецких войск остались и пропали без вести трое наших во главе с сержантом Захарченко.

Наше отступление закончилось. Что остановило немецкие танки? Думается, что немецкие пехотные части понесли значительные потери в борьбе с нашей пехотой, отстали от танковых колонн и не могли поддержать и развить наступление танковых частей...

Фронт стабилизировался. Как стало известно позднее, наши пехотные соединения и части, повзводно, поротно, в течение нескольких дней выходили из «окружения» и соединялись с войсками, своевременно отошедшими на новые рубежи. Сплошного фронта немецкие войска создать не смогли.

29 декабря 1943 года после перегруппировки, пополнения войск всем необходимым, наши войска перешли в наступление. Войска пошли, за ними штабы, за штабами наводят линии связи. Нельзя думать, что наш взвод непрерывно, без отдыха, наводил линии связи. Были и у нас передышки, когда взвод находился в резерве или когда войска вынуждены были прекратить наступление. Это время использовалось для пополнения частей людскими резервами, подвоза боеприпасов, горючего, продовольствия, подтягивания тылов и т д. Нас же, связистов, зачастую использовали для строительства блиндажей, щелей и других укрытий для офицеров штаба и обслуживающих штаб подразделений. Так что не одну тонну земли я выбросил наверх из котлованов для блиндажей.

Вот мы снова на обеспечении связи. Я и мой постоянный спутник Веня Дерендяев, красивый, добрый и верный друг, мордвин по национальности, находились на наблюдательном пункте 8-й дивизии. Вечером фашисты сделали мощный огневой налет на НП. Линия связи была порвана. Снаряды рвались вокруг блиндажа. Страшный грохот взрывов и вой снарядов. Кому-то из нас двоих надо выходить из блиндажа на верную смерть. Я говорю: «Веня, оставайся и жди моего звонка!» А сам выскочил из блиндажа, нашел наш провод и, пропуская его через ладонь, побежал искать повреждение. И в это время завизжали снаряды очередного залпа орудий противника. Я молниеносно прыгнул в ближайшую воронку и надежно укрылся. В одну воронку снаряд дважды не попадает, если стрельба ведется из тех же орудий.

Не менее трех минут вокруг меня рвались снаряды. Это время мне показалось вечностью. Артналет закончился. Я побежал дальше и вскоре обнаружил обрыв. Быстро срастил концы, прозвонил линию и вернулся в блиндаж. Веня меня обнял от радости.

Снова началось продвижение наших войск вперед. Мое отделение совершало переход по дороге, над которой нависал высокий земляной обрыв.

У самого обрыва лежал тяжелораненый боец и молил о помощи. Эта дорога методично обстреливалась артиллерией противника. Удивило и поразило: проходили мимо машины, повозки на конной тяге, масса людей. Никто не пожелал оказать помощь бойцу. Страх от возможного прилета снаряда закрывал у людей глаза, притуплял чувство сострадания и милосердия, и они, словно не замечая человека, проходили мимо. Я и мои товарищи подошли к бойцу, подняли его и положили на нашу повозку. Отъехали подальше от зоны обстрела, наложили повязки на его раны. Но живым его не довезли, он скончался от потери крови. В селе Полонное мы его похоронили.

Полонное - большое село. Там наш взвод задержался на несколько дней. Здесь находились и другие подразделения нашего батальона, была развернута кухня. Жили мы на частных квартирах, точнее, в частных домах. Жители относились к нам благосклонно. На прием пищи мы ходили строем и с песней. Запевалой во взводе был я, Матвей Бутаков. Моей любимой песней в те годы была и остается сейчас песня «Священная война». Я был и редактором боевого листка. Там я выпустил два боевых листка со своими рисунками и текстами.

Мы снялись с села Полонное и начали переход в направлении города Шепетовка Хмельницкой области. Шепетовка - крупный узел железных и автомобильных дорог. Город проходили ночью, форсированным маршем. Город методически обстреливался одним орудием крупного калибра. Снаряды падали через равные промежутки времени, через 1-2 минуты. Эта методичность, свист пролетающих снарядов и взрывы угнетающе действовали на психику. Благо, что снаряды взрывались, перелетев через дорогу, по которой мы проходили.

О переходах. Мне помнятся два или три продолжительных перехода вдоль линии фронта. Такие марши проходили несколько суток, днем и ночью, с короткими остановками. Особенно опасны переходы днем. Фашистская авиация бомбила колонны войск, обстреливала из пулеметов. И нередко слышишь вскрик и падение раненого или убитого товарища. Питались при совершении марша всегда скудным сухим пайком, как правило, хлебом. На коротких привалах сварить кашу не успевали. Запомнился город Збарж Тернопольской области. Проходя через город, мы увидели фотомастерскую. Я и несколько моих товарищей из взвода сфотографировались. Фотограф выслал всем нам карточки по полевой почте. Эта фотография единственная и самая дорогая для меня фронтовая реликвия.

Соединения корпуса подошли к окруженному нашими войсками городу Тернополь. В котле оказались немецкие войска в количестве более десяти тысяч человек. Ультиматум нашего командования о прекращении сопротивления немцы отклонили. Наши войска сосредоточили вокруг Тернополя мощную группировку артиллерии. Она периодически проводила обстрелы города, принуждая к капитуляции. Наш взвод обеспечивал связью командование корпуса с одной из дивизий корпуса. К этому времени рота получила телефонно-телеграфный кабель ПТГ-19. Это значительно облегчило прокладку линий связи и повысило мобильность подразделений связи.

Отдельные группы противника неоднократно пытались выйти из окружения. Я был свидетелем, как наша артиллерия обстреливала немцев, пытавшихся выйти из окружения. Мы огнем из карабинов способствовали отражению попытки фашистов прорваться из окружения.

В нашем взводе был солдат Загуменов, маленький, ничем не примечательный человечек. Но хвастун и подхалим был непревзойденный. Однажды он с товарищами шел по линии связи, что проложена была в окрестностях Тернополя. Недалеко от линии связи, в поле, они увидели труп немецкого офицера. Загуменов обшарил карманы офицера и нашел его документы. Он забрал эти документы, пистолет, часы и доложил командиру роты о том, что он убил немецкого офицера. В доказательство представил названные трофеи. Вскоре Загуменов получил орден «Красной Звезды». Эту историю мне рассказал один из его товарищей - свидетель этого «подвига».

После капитуляции немцев в Тернополе наступление корпуса на запад продолжалось. Волнующие события я и мои товарищи пережили в районе города Золочева. На высоком плоскогорье, в лесу севернее Золочева, был развернут узел связи для планируемого перемещения штаба корпуса. Этот лес насквозь простреливался автоматным огнем противника. Шальная пуля в любое время могла поразить находившихся в лесу. Как я узнал позднее, в районе Львова была окружена крупная группировка немецких войск.

Отдельные подразделения немцев искали бреши в нашей обороне, чтобы выйти из окружения. Вот под огнем этих заблудившихся немцев и оказались мы. Днем я получил приказ проложить линию связи дальше на запад. Взял с собой проверенных, надежных ребят Митехина и Маскаева. Мы быстро размотали несколько катушек кабеля и зашли в отдельно стоящий дом. Слева и справа, по ходу нашей линии связи, невысокие горы, поросшие смешанным лесом. Начиналось Прикарпатье. После небольшого отдыха я вышел из дома и... Не поверите. По дороге и по всей ширине долины движется к нам огромная, черная масса фашистских войск на машинах, маленьких вездеходах и пешим порядком. Расстояние до немцев не более трехсот метров. Я забежал в дом и доложил командиру взвода об обстановке. В это время командиром взвода был недавно назначенный старший лейтенант Золотов.

До призыва Михаил Золотов был солистом Одесского театра оперы и балета. Он обладал феноменальным басом. В 1944 году на радио был впервые исполнен новый Государственный гимн Союза Советских Социалистических Республик. В дни затишья Золотов начал репетировать исполнение нового Государственного гимна. О его даровании узнали крупные военачальники. И наш командир взвода, когда не было активных боевых действий, побывал во всех крупных штабах нашей армии и 1-го Украинского фронта, где давал концерты. Первым номером Золотов исполнял Государственный гимн СССР. Величественные слова этого гимна с торжественно-возвышенной музыкой, исполненные мощным и красивым басом, покоряли сердца слушателей, вызывали чувство гордости за Родину, вдохновляли воинов на ратные дела. Вместе с тем Золотов был, в высшей степени, душевным, добрым, по-настоящему золотым человеком, не чета своим предшественникам.

Старший лейтенант Золотов приказал мне: «Отходите. Снимайте на 200-300 метров линии, подключайтесь и докладывайте обстановку. Наблюдение за немцами не прекращайте». Мы отходили, скатывали провод, подключались, докладывали обстановку и снова отходили. Немцы нас хорошо видели, но убить или пленить нас не пытались. Они, видимо, боялись обнаружить себя.

Что характерно, отступая под «натиском» превосходящих сил противника, мы не заметили ни одного нашего пехотинца или представителя другого рода войск. Не успели мы подняться к нашему узлу связи, как из-за горы появились десятки наших штурмовиков ИЛ-2 и начали расстреливать ракетами (снаряды «Катюш» и пулеметным огнем немецкие войска. Наши «летающие танки», как называли на фронте ИЛы, расколошматили фашистов в пух и прах.

После бомбежки немцев нашими ИЛами ко мне подошел командир взвода Золотов и говорит: «Поедем, посмотрим, что натворили наши ИЛы». Сели на повозку, я за кучера, Золотов за пассажира. Поехали. Навстречу нам, во главе с несколькими генералами, шла огромная колонна из нескольких тысяч солдат и офицеров вермахта. Сопровождали пленных всего несколько наших солдат. Мы пропустили пленных и приблизились к месту разгрома фашистов. Картина была ужасной. Сотни уничтоженных и искореженных машин со спецкузовами и маленьких вездеходов. Сотни убитых солдат и офицеров в самых необычных и разнообразных позах лежали на земле, в кабинах и в кузовах машин.

Масса разбросанных банок, склянок, медикаментов из разбитых санитарных машин и прочее... Как стало известно, в окружении находились тыловые части: медико-санитарные батальоны, хлебопекарни, мастерские по ремонту техники, военные госпитали, склады, банно-прачечные подразделения и прочее.

Мы с командиром взвода глазеем по сторонам, не замечая, что впереди. И вдруг меня за грудки схватил майор и кричит: «Расстреляю, негодяй...». Я инстинктивно взглянул в сторону лошадей и вижу - дышло моей повозки у уха генерала. Как оказалось, это был командующий нашей 13-й армии генерал-полковник Пухов. Он осматривал место погрома, который учинила наша авиация, разбомбив окруженную группировку противника. Генерал Пухов, даже не повернул головы. Я молниеносно развернул свою карету и ретировался восвояси. Мы с командиром взвода сильно перепугались. А поскольку не последовало худшего, быстро успокоились.

К моменту нашего возвращения на узел связи все, кто был в этом лесу, снялись и отбыли на запад. Вслед отбыл и наш взвод. Мне и моим товарищам Митехину и Маскаеву было приказано оставаться на месте и ждать распоряжения на снятие линии связи. Мы зашли в единственный домик и стали ждать известий от командира взвода.

После небольшого отдыха я вышел из дома по какой-то необходимости. Вижу, выходят из леса три фрица-киндера: молодые, как говорят, безусые, из тотального набора. Им было по 15-18 лет, не более. Все трое без оружия. Это обстоятельство меня успокоило. Я сказал им: «Ком хир!» - и знаком попросил их подойти во мне. Увидев в окно меня в окружении немецких солдат, Маскаев и Митехин вышли из дома и подошли ко мне. Немецкий язык я изучал с 5 по 10 класс, но Сталинград, Курская дуга и 1-й Украинский фронт все из памяти вытряхнули. Да и как изучали мы немецкий язык в школах? Я помню лишь одно стихотворение на немецком языке. Объясниться с фрицами, естественно не мог. А мои товарищи с 4-7 классами образования и подавно «шпрехать» по-немецки не могли. Что делать с фрицами? Обсудил ситуацию со своими товарищами и решил избавиться от плененных фрицев-пацанов. Больно уж жалкий вид был у них. Расстрелять их - не гуманно. Они и так, как цыплята, трясутся. Везти их на повозке накладно, лишняя обуза. И куда везти? Как далеко переместился штаб корпуса и наша рота? Я показал фрицам направление на восток и сказал - идите в ту сторону. Эти фрицы наверняка из разгромленной группировки. Во время бомбардировки им удалось уцелеть. После страшных испытаний и безнадежности своего положения они приняли правильное решение - сдаться в плен. А я не воспользовался случаем «отличиться». Надо было пойти в лес, где они спрятали оружие, забрать его, взять у фрицев документы, посадить их на повозку, привести в назначенное место и доложить о плененных трех немцах. Ведь фактически эти немцы добровольно сдались в плен! Кому? Мне! То есть пленил их я, не кто-нибудь другой, тем самым я совершил подвиг, достойный высокой награды. А я по недомыслию, добровольно, отказался от ордена.

О наградах я тогда не думал. Я честно исполнял возложенные на меня задачи. А мои командиры должны были, обязаны были, знать, как я выполняю поставленные задачи. С этой «гнилой философией» я больше месяца по грязи и снежной каше ходил в ботинках без подошв. Наивно считал, что мои командиры должны знать об этом и своевременно, на блюдечке, приносить мне исправную обувь. Теоретически так и должно быть. Но фактически... Об этом вы узнаете позднее.

Известно, что иногда, да что там иногда, зачастую награждали и присваивали высокие звания ни за что ни про что. Я однажды прочитал в воспоминаниях крупного военачальника признание о том, что в дни форсировании реки Свирь в Ленинградской области ста добровольцам, совершившим первыми переправу, присвоили звание Героя Советского Союза.

Надо было форсировать Свирь - командование обратилось к офицерам и солдатам воинской части с заявлением: нужны сто добровольцев, кто отважится первыми переправиться через Свирь и захватить там плацдарм для последующей переправы основных сил. Всем добровольцам в случае успешной переправы будет присвоено звание Героя Советского Союза. Легко набрали 100 добровольцев. Они, без единого выстрела со стороны противника, т. к. немцев там не было, переправились через реку. Всем им было присвоено высокое звание. Генерал признался: раз пообещали, мы вынуждены были представить их к высоким наградам. Я уверен и это подсказывает мой опыт, абсолютное большинство павших в боях за Родину в годы Великой Отечественной войны не имели никаких наград. И до сих пор их родственники не получили даже медали «За победу над Германией». Что это? В первом случае - головотяпство, сознательное обесценивание наград. Во втором - наплевательское, бездушное, безнравственное, если не преступное отношение к несчастным родственникам, чьи сыновья погибли или пропали без вести. Медаль или орден были бы для них не только утешением, но и вызывали бы чувство гордости за своих отцов, сыновей, дочерей и других родных и близких.

После Золочена мы продолжали перемещаться на запад. Это была обычная тяжелая работа по наведению и снятию линий связи, устранению повреждений на линиях, сопряженная с опасностями. Пересекли границу с Польшей, прошли маршем город Жешув и приблизились к реке Висла, южнее Сандо-мирского плацдарма. Там и закончился мой боевой фронтовой путь.

Продолжение следует

На фото Бутаков Матвей крайний слева в первом ряду

КОМУ ВОЙНА - МАТЬ РОДНА

 Я не могу не остановиться на некоторых негативных явлениях фронтовой жизни, свидетелем которых я был и которые касаются моих товарищей и прежде всего меня. На фронте и в тылу имела хождение справедливая поговорка: «Кому война, а кому мать родна». В нашем батальоне была штабная рота, укомплектованная только девушками, молодыми и красивыми. Я не хочу сказать что-либо плохого об этих девушках-солдатах. Они, как и воины-мужчины, стойко переносили тяготы и лишения фронтовой жизни, подвергались опасности, погибали или получали ранения.

К сожалению, многие офицеры, особенно штабные работники, принуждали девушек к удовлетворению своих сексуальных потребностей. Заканчивались постельные встречи девушек с офицерами, особенно с большими чинами, не только потерей чистоты и невинности, но и потерей боеспособности, даже потерей своей счастливой будущей жизни. Многие девушки в стадии заметной беременности награждались орденом «Красной звезды», отчислялись из части и направлялись к своему месту жительства на произвол судьбы.

Я был свидетелем вопиющего по наглости, цинизму и безнравственности поведения одного полковника из штаба корпуса. Я, как и полдюжины других солдат, сидел в прихожем закутке блиндажа. В основном помещении блиндажа, за коммутатором, сидела девушка-телефонистка. Мы были голодны. Я съел бы черта с рогами. Только начнешь дремать, перестанешь шевелиться, как сотни, тысячи вшей начинают свирепо кусать тело и пить мою кровушку. Не сон, а страшная мука.

И вот в это время, а было это поздним вечером, заходит к телефонистке в блиндаж полковник и вместе со стулом, мимо нас, уносит телефонистку из блиндажа. Плевал этот полковник на связь, плевал на нас солдат, на наше самочувствие, на наше настроение, на наши думы и мысли. Мы для него были быдлом.

А почему и не плевать? Ест и пьёт он вдоволь, пузо набивает, спит на чистой простынке в блиндаже, отрытым и построенным мною и мне подобными, с 3-4 накатами из бревен. Ордена, звания и деньги получает по графику, ездит на машине. Спит под охраной моей и моих товарищей. Как тут не проявиться животному инстинкту и распущенной, ничем не сдержанной похотливости. А мне и мне подобным, завшивленным, вечно думающим о еде, несущим непомерные физические и психические нагрузки, и в мыслях не приходило желание переспать с какой-либо девицей. Нам не до этого было. А этому «полковнику»-бездельнику война была средством удовлетворения своей похоти, получения наград и званий.

Однажды я с Веней Дерендяевым остановился в доме железнодорожного обходчика, на разъезде-станции Орша. Я этой станции на карте не нашел. Город Орша есть в Белоруссии. Но мы-то были на Украине...

Хозяин дома вечером истопил русскую печь. Я попросил его разрешения положить в печь на ночь наше нательное белье. Он согласился. Утром он говорит нам: «Я много вшей видел у немцев, но столько, сколько было в вашем белье, я не видел». Я даже «возгордился» от его слов. Знайте, мол, какие мы вшивые! Да, как и не быть вшивым? За год пребывания на фронте, пройдя путь от Понырей Орловской области до реки Висла в Польше, я ни разу не менял нательное белье. А помылся с головы до ног только один раз. Это было летом 1944 г. в поле, у ручья, в период затишья на фронте, наш старшина и его помощники нагрели в железных бочках воду, вместо тазов использовались ведра. Был погожий солнечный день. Вот тогда, впервые за год, я разделся и с мылом, по-настоящему, помылся. Командиром взвода только что был назначен старший лейтенант Золотов. Он, видимо, и был инициатором организации банного дня. Он увидел меня голого и говорит: «Бутаков! Вы уже успели получить где-то серьезнее ранение?». Мне понравилась его наблюдательность и внимание ко мне. Я промолчал. Белье, мне кажется, мы не меняли.

Особо следует сказать о взаимоотношениях с командирами взвода и роты. Командиром взвода, начиная с г. Сердобска, был лейтенант Федулов. Он на год старше меня. Какое у него образование, мне неизвестно, т. к. повода для подобного разговора не было. За год Федулов умудрился ни разу не собрать своих сержантов - командиров отделений или побеседовать с ними с глазу на глаз поодиночке. Одно это уже говорит о том, что какой-либо системы работы с подчиненными у него не было.

К командиру взвода я относился благожелательно и с уважением. На Курской дуге, когда мы впервые в боевой обстановке строили сразу две шестовые линии связи, Федулов был со взводом. Впоследствии, в ходе наступления, командир взвода начал самоустраняться от руководства взводом. Сказалась, видимо, вольготная жизнь на КП корпуса. Командные пункты развертывались вблизи населенных пунктов, преимущественно в окрестных лесах. Ординарец командира взвода, пензенский мужик, лет 35, свою задачу видел в том, чтобы найти в ближайшей деревне хороший дом с молодой хозяйкой и обязательно с коровой. Это ему удавалось, особенно при освобождении Украины, а лучше всего при освобождении Западной Украины. Нельзя думать, что немцы при отступлении сжигали все деревни, угоняли весь скот и т. д. Многие крестьяне, особенно вдали от городов и больших дорог, жили сносно. Федулов совершенно не интересовался своими подчиненными. Мне поручались самые ответственные задания, и после наведения линии связи я с одним-двумя подчиненными, как правило, оставался или на наблюдательном пункте дивизии, или на промежуточной станции под открытым небом. И ни разу, при редких встречах, Федулов не поинтересовался, хотя бы формально, моей службой, настроением, моими заботами и думами.

При редких встречах я видел Федулова чисто побритым, в хорошо отглаженном обмундировании, с самодовольным выражением лица. Это и неудивительно. Жил и спал он в тепле, регулярно мылся в бане, питался отменно и обязательно с употреблением спиртного. Забота о личном составе взвода не стала его святой обязанностью. За свою «боевую» деятельность он успел прицепить на гимнастерку орден «Красная Звезда». И своего ординарца он умудрился наградить орденом «Красной Звезды» и медалью «За отвагу». А этот ординарец не только не видел немца, но и палец о палец не стукнул ради блага взвода.

Его заместителем был старший сержант Самохвалов. Его прислали к нам из дивизии. На гимнастерке у него красовался орден «Красная Звезда». Образование его было не более 4-5 классов. В военном отношении был полным невеждой. Эта неграмотность Самохвалова и стала причиной его неприязни ко мне.

Зимняя ночь. Надо срочно проложить линию связи. Самохвалов раскрывает карту, освещает её фонарем, крутит, вертит карту, смотрит на неё, и ничего не соображает. Я говорю: «Разрешите мне. Я сориентирую карту и проложу азимут направления прокладки линии». Это его взбесило: «Как это так? Я не могу, а какой-то сержант может? Пошел ты отсюда!».

Но беда его была не столько в его безграмотности, сколько в том, что свои проблемы он решал за счет других людей. Вот этот вояка стучит в окно ближайшего дома. Выходит престарелый, еле живой старик. Одежонка на нем худая, еле-еле держится. Самохвалов говорит: «Старина, веди нас до деревни К*** по прямой, по полю». Старик отнекивается, просит избавить его от этой напасти. Но не тут-то было. Старик поневоле повел к указанному селу. Но Самохвалов не изволил даже сказать старику спасибо за его непосильную услугу. В отношениях с местным населением он вел себя не лучше оккупанта. У него была мания менять лошадей и повозки. Как только начнем проезжать через очередное село, Самохвалов обходит дворы. Приглянется ему хорошая лошадка, он её забирает, а хозяину оставляет нашу лошадку, которая по своим достоинствам сильно уступает конфискованной. Естественно начинаются крики, плач на всю округу. А Самохвалову наплевать на слезы. Жалуйтесь. А его и след простыл. Я был возмущен его поведением и часто выражал ему свое несогласие с такими поступками.

Заканчивая рассказ о моем участии в боевых действиях в Сталинграде, на Курской дуге, на 1-м Украинском фронте, я кратко хотел бы остановиться на влиянии опасных для жизни стрессовых ситуаций на сознание, психику и здоровье человека.

Постоянное пребывание в опасной, экстремальной обстановке неизбежно воздействовало на психику и общее состояние здоровья. Представим обобщенную картину войны: оглушительный гром канонады артиллерии, обрушивающий на позиции противника тысячи и тысячи снарядов, залпы наших «Катюш» и ракет М-30, рев моторов самолетов и взрывы снарядов, мин, ракет и бомб вблизи наших позиций, удары противника по нашим войскам из всех имеющихся средств огневого воздействия, убитые на твоих глазах товарищи, стоны раненых, искореженная техника, разрушенные города и села, жертвы, страдания и горе мирных граждан, изуверства фашистов над нашими людьми и пленными - все это ты видишь своими глазами, ощущаешь слухом, воспринимаешь всеми органами чувств. И когда все это непрерывно воздействует на тебя в течение многих месяцев и даже лет, возникают необратимые изменения в психике и сознании, образуется своеобразный условный рефлекс. Стоит появиться в ночной тишине звуку самолета, условный рефлекс сразу же воздействует на психику человека, и этот человек теряет душевный покой,

В 1944 году тяжелые американские бомбардировщики, по согласованию с нашим командованием, осуществляли челночные перелеты: взлетали с аэродромов в Англии, бомбили Берлин и другие важные города и объекты Германии, летели на восток, пересекали линию советско-германского фронта, садились на аэродромы Черниговской области на Украине. Экипажи отдыхали, самолеты заправлялись горючим, загружались бомбами. Ночью они поднимались, пересекали линию нашего фронта, на Германию сбрасывали смертоносный груз и возвращались на аэродромы Англии. Все перелеты осуществлялись ночью. А в этих челночных перелетах участвовало не десять, не сто, а несколько сотен четырех моторных бомбардировщиков Б-47. И вот, в течение нескольких часов, над головой летят на большой высоте эти чудовища. Я очень болезненно переносил эти перелеты, страх давил меня страшной силой. Хотя знал, что летят самолеты наших союзников, но их гул вызывал у меня условный рефлекс опасности и нервное напряжение. Такие перелеты самолетов над головой я испытал несколько раз. И что я заметил: когда бодрствуешь, не испытываешь дискомфорт, а когда спишь и просыпаешься от гула и сразу не осознаешь, что это самолёты наших союзников, вот тогда и испытываешь душевное беспокойство.

Матвей Бутаков справа

3 часть. МАЛАЯ РОДИНА МОЯ

«Забайкалье великолепно. Это смесь Швейцарии, Дона и Финляндии. Селенга - сплошная красота, а в Забайкалье я находил всё, что хотел: и Кавказ, и долину Псёла, и Звенигородский уезд, и Дон. Днём скачешь по Кавказу, ночью по донской степи, а утром очнёшься от дремоты, глядь, Полтавская губерния, и так всю тысячу вёрст. Вообще говоря, от Байкала начинается сибирская поэзия, до Байкала всё была проза».

А.П. Чехов.

Что может быть милее и роднее отчего дома, в котором ты впервые увидел свет, что может быть милее и дороже родной деревни, в которой жили твои родители, сёстры, братья, тётки, дяди, двоюродные сёстры, братья и другие многочисленные родственники? Что может быть прекраснее бурной реки Хилок?! Она стремительно несёт свои воды мимо деревни, в волнах которой я находил прохладу, и в которой я купался каждое лето. А какие красивые горы, долины, голубые дали, поля, леса окружали мою деревню, мой отчий дом?!

Прошло четыре года и шесть месяцев с тех пор, как я покинул отчий дом и уехал в неизвестность. Уже восемь месяцев шла самая страшная и кровопролитная война, и мне пришлось хлебнуть лиха: быть не только свидетелем, но и активным участником сражений Великой Отечественной войны, свидетелем страшной трагедии, которая свалилась на Советский народ, на родную Красную армию.

Как бы трудно ни было мне в эти годы, думы о Родине, об отчем доме, родных и близких никогда не покидали меня. Неизбывная тоска по родным,  неудержимое желание увидеть их не оставляли меня никогда.

В конце августа 1946 года я впервые получил отпуск и возможность поехать на малую Родину.

Тяжёлое время переживала страна. Последствия войны были на лицо: разрушенные города и сёла, перекошенная на военный лад экономика, нехватка рабочих рук в городе и деревне, разрушенная строительная индустрия, пассажирский транспорт, нехватка денег, массовая беспризорность, бесконтрольная преступность создали тяжёлую обстановку в стране. Страшная засуха и голод в 1946-47 годах усугубили и без того тяжёлое положение. Буханка (кирпичик) чёрного хлеба на рынке стоила 100 рублей.

Отпуск получен. Воинские требования на переезд по железной дороге в кармане. Но как уехать? Билет купить невозможно. А если кто и купил, то им не войти в вагон. Десятки дюжих, преступных кидал, их оттолкнут и не пустят в вагоны. Попадут лишь те, кто понахрапистей и не без помощи милиции или проходимцев.

Моим попутчиком был мой однокашник, курсант Пётр Криворучко. У нас осталась единственная возможность получить плацкарт на крыше вагона.  Эту возможность мы и использовали: ехали на крыше от Киева до самой Москвы.

С позиции прожитых лет я не перестаю удивляться безрассудству, смелости и отваге, которые мы проявили, совершая путь домой. Расстояние более тысячи километров, десятки виадуков, мостов над полотном дороги, ветер, дым...

Крыша вагона закруглённая. Мы ехали и днём, и ночью, бодрствовали и спали, но не разу не свалились с крыши вагона. Впрочем, второй раз сваливаться не пришлось бы. До Москвы доехали благополучно. Впервые вошли в метро ст. Киевская и совершили переезд до станции Комсомольская. На Ярославском вокзале быстро нашли пункт питания для военнослужащих, перекусили с аппетитом предложенные нам щи и кашу, а вот дали ли нам продукты на дорогу, я не помню. Вскоре пошли на посадку. О билетах и речи быть не могло. Подошли к одному, другому, третьему вагону… У дверей всех вагонов сотни людей. К двери не пробиться.

Мы с Криворучко спустились с перрона на колею и обошли вагон с другой стороны. Смотрим, милиционер подталкивает женщину в окно туалета. Она вниз головой кувыркнулась в туалет. Когда милиционер отошёл от окна на три-четыре метра, я помог Криворучко залезть в туалет вагона через это же окно. Полез сам. Грудью уже лёг на раму окна, как вдруг милиционер потянул меня за ноги вниз. Решалась судьба моей поездки. Криворучко меня тянет в туалет, милиционер обратно. Выручил меня собственный инстинкт самосохранения: я несколько раз ударил ногами милиционера по рукам и почувствовал облегчение от тяги вниз, затем, с помощью друга оказался в вагоне. Всего нас в туалете оказалось 8 или 10 душ, мы были в положении «селёдок в бочке».

Пытались выйти из туалета, но дверь не открывалась. В коридоре, перед дверью, так же толпилась куча народа. После неприятных волнений, испытанных всеми нами, поезд, наконец-то, тронулся. Мы вышли из туалета. Страх, от сознания того, что тебя выкинут из вагона как инородное тело, постепенно стал проходить.

Я поехал на Восток, к озеру Байкал, к своему родному Верхнему Мангиртую, где живут тятя с мамой, сёстры и братья Роман и Михаил. Они не ожидают меня увидеть.

Путь на родину оказался долгим и трудным. Все третьи верхние полки в вагоне были заняты. Первые две ночи я спал в открытой нише - антресоли, которая располагалась наверху коридора перед выходом в тамбур. Эта ниша предназначалась для угля. Тогда там была одна угольная пыль. Вылез я оттуда грязнее кочерги. Да и все шестеро или семеро суток, что ехал до Улан-Удэ, я не мылся. Да и не беда. Писали же про Распутина, придворного Николая II, что тот в ранние годы, странствуя по России не мылся в бане и не менял нательного белья в течение нескольких лет. А здоровьем отличался отменным. Но я ведь нечета Распутину. Подумаешь, не мылся всего неделю. Естественные потребности я справлял, зачастую, между вагонами, т.к. в туалет пробиться было весьма трудно. В антресоли я, конечно, не испытывал никакого удовольствия. Что я ел и ел ли вообще за семь дней моего путешествия на родину, я не помню. Помню лишь, на какой-то станции вышел из вагона на маленький базар. Одна женщина продавала масло. Мне так захотелось сливочного масла, даже слюна потекла. У меня ни гроша. Поезд дал сигнал отправления. Я схватил это масло и бегом в вагон. Грех великий я совершил. Прости меня, сударушка и Всевышний, каюсь я и молю снисхождения.

Мой друг Криворучко сошёл на какой-то станции, не доезжая до Уральских гор, где-то на границе между Европой и Азией.

На первой же остановке после Москвы я стоял в коридоре перед туалетом. Этот коридор являлся своеобразным местом для отдыха. Людей здесь было много, большинство курили. Из туалета раздавались стук и голос с просьбой открыть дверь. Курящие уплотнились, открылась дверь и из туалета вышел чёрный, как кочерга, небритый, в грязной рваной одежде человек и стал просить присутствующих выслушать его.

Он залез, как и я, в окно туалета, кстати, оно было почему-то всегда открытым. Мужчине было 35-40 лет. Он рассказал о том, что в годы войны потерял свою семью и всех родственников. До войны он жил на территории оккупированной фашистскими захватчиками. Друг сослуживец, при увольнении из армии, пригласил его поехать на свою родину и пожить там до тех пор, пока он не найдёт свою семью или кого-нибудь из родственников. Этот человек, назовём его «А», поехал на родину друга, назовём его «Б», в Астраханскую область. Прошёл почти год. «А» разыскал своих родных и поехал к ним в Тюменскую область. Ехал на крыше вагона и не один, на крыше сидело более 10 человек. На одном из полустанков на крышу поднялись несколько дюжих громил и под угрозой смерти всех раздели, забрали чемоданы, мешки и на ближайшей станции сошли.

«А» попросил машиниста паровоза приютить его. Машинист накормил, одел и оставил «А» работать кочегаром до Москвы. В Москве «А» сошёл со злосчастного поезда, на электричке проехал несколько остановок, вышел на станции, где останавливается поезд идущий на восток, так и оказался в туалете нашего вагона.

Пассажиром скучно, они смотрят на это диво как на чудо и с интересом слушают рассказ несчастного человека. «А» также рассказал о страшном случае, который произошёл в селе, где проживал его друг «Б».

По соседству с домом «Б» жила семья: муж с женой. Хозяин дома в конце 1945 года пришёл с войны. Однажды грабители через окно хотели проникнуть в его дом. Муж и жена стали обороняться. Хозяин топором ударил по кисти руки одного из грабителей и отрубил пальцы его руки. Грабители исчезли. Хозяин утром заявил в сельсовет о случившемся и через два дня его туда вызвали. Жена ждала своего мужа целый день, но не дождалась. Выходить из дома боялась. Прошло ещё два дня. Горю жены не было предела. В ночь на четвёртые сутки раздался стук в дверь. Стучавшийся слёзно просил хозяйку пустить его переночевать. Говорил, что уволен из армии и идёт домой. Назвал деревню, где проживает его семья. Хозяйка знала это село, но боялась. «Солдатик» всё-таки уговорил её, и она впустила его в свой дом. У него за спиной висел вещевой мешок, в руке был небольшой чемоданчик. Хозяйка напоила «солдатика» чаем и приготовила постель. На рассвете «солдатик» встал, поблагодарил хозяйку за ночлег и вышел из дома. Утром хозяйка увидела забытый им чемодан, но «солдатика» уже нигде не было. Женщина принесла чемодан в сельсовет и объяснила ситуацию. Она также не забыла расспросить и про мужа, которого пригласили в сельсовет, после чего тот пропал. Работники сельсовета были очень удивлены её рассказу и объяснили, что муж её в сельсовет не приходил. Тогда решили вскрыть чемодан. И о ужас…! В чемодане лежала голова пропавшего хозяина дома, а рядом записка. «За три отрубленных пальца получите отрубленную голову вашего мужа». И подпись: «Чёрная кошка». Так называла себя банда убийц, воров, грабителей, члены которых наводнили всю страну, совершали разбои, грабежи, убийства на территории страны после войны. В банде работали подростки, мелкое жульё, но не менее агрессивные и жестокие. К несчастью, на обратном пути в Киев и я познал ужасный облик «Чёрной кошки».

Поезд всё идёт. Мелькают полустанки, станции, остаются позади крупные города. Миновали седой Урал. Началась бескрайняя Западносибирская низменность: ровная, как гладкий стол, с болотами и лесами.

Перебивался я скудной пищей. У меня был маленький фанерный чемоданчик, по размеру меньше дипломата. В нём я вёз скромный подарок маме, кусочки (обмылки) хозяйственного мыла, которые собирал, где мог: в бане, туалете. Ведь тогда в деревнях, да и в городах тоже мыла не было. Правда, мама умела варить собственное мыло – полу суррогат. Но любой подарок всегда очень приятен.

В вагоне нас часто развлекали бродячие музыканты. Мне особенно запомнилась одна троица: слепой старик с гармошкой и два ребёнка, сестра и брат. Дедушка играл на гармошке, а девочка с мальчиком пели душещипательные песни. Пели так профессионально и задушевно, что дух захватывало, и слёзы текли. Небогатые пассажиры как могли вознаграждали их труд. После того как проехали Новосибирск, мальчик в форме юнги украл у морячка деньги. Моряки вовремя обнаружили эту пропажу и нашли вора. Как жестоко они казнили его: поснимали ремни с морскими бляхами на глазах у пассажиров и избили пацана до полусмерти, вытащили в тамбур и на полном ходу поезда выбросили из вагона. Я не мог сдержать слёз…

Начиная с Красноярска, природный ландшафт стал меняться: холмистая местность стала переходить в гористую, с густыми тёмно-зелёными и синими вдали лесами, красивыми хребтами, отрогами, долинами, полями, лугами, ручьями и реками. А при приближении к Байкалу картина природы стала просто обворожительной. Поезд мчится, извивается как змея по склонам гор, почти у самых вершин. Виды настолько красивы, что не описать словами.

Когда я ехал на фронт дорога шла вдоль берега Байкала, огибая его с запада, юга и востока, около тридцати раз ныряя в подземелья-туннели. Вход и выход их туннеля вызывают эмоциональные ощущения, граничащие с таинственностью: свет, темнота, особый звук (грохот), снова свет.

В годы войны эти туннели были зоной чрезвычайной опасности для страны. Достаточно было взорвать один туннель, и тогда всё Забайкалье, Дальний Восток на неопределённое время были бы отрезаны от родной страны, ведущей тяжёлую борьбу с фашистской Германией и сателлитами. Чтобы избежать возможных терактов была построена обводная дорога по склонам гор. А это сотни километров проложенного полотна. Это миллионы кубометров спиленного леса, земляных работ. Это сотни мостов, откосов. Только советские люди тех лет во имя победы могли совершить такой огромный объём работ и сотворить такое чудо в очень сжатые сроки. И вот появилось зеркало уникального хранилища пресной воды, воспетого в песнях славного озера Байкал.

До образования Бурят-Монгольской АССР Улан-Удэ назывался Верхнеудинск, который до начала тридцатых годов был купеческим городом преимущественно с русским населением. Русичи вели торговлю с бурятами, монголами, китайцами в основном товарами промышленного производства. Буряты до конца тридцатых годов вели кочевой образ жизни или проживали в улусах. Начиная с сороковых, буряты стали переходить на оседлый образ жизни и селиться в деревянных домах. В сороковых Бурят-Монгольская АССР была переименована в Бурятскую АССР.

Поезд приближался к столице Бурятии городу Улан-Удэ, который растягивался по холмам и горам на десятки километров. Дома в городе преимущественно деревянные. И лишь в центре города и промышленных районах дома были капитальные или кирпичные, или панельные. Самое красивое здание в те годы – здание театра Оперы и балета.

Недалеко от железнодорожной станции жила моя тётка, родная сестра мамы, Катерина Матвеевна. В её доме и был мой первый приют в городе. Тётка жила одна. Её дочь Мария с мужем жили в Москве. Сын Георгий служил в армии. У тётки я переночевал. Спасибо, встретила она меня гостеприимно. Утром, на следующий день я пошёл искать попутный транспорт, на котором смог бы доехать до Бичуры (районного центра).

Автобусы тогда не ходили. В старой части города, возле реки Уда, находились заезжие дома. Водители, привозившие граждан в город, останавливались в этих домах, отдыхали, а утром следующего дня отправлялись в районы. Я нашёл такой ночлег и извозчика - шофёра. Он согласился меня взять. Я устроился у заднего борта полуторки или ЗИСа, точно не помню. Впереди был груз. Сентябрь. Поехали рано. Впереди дорога длиной в 180 километров. Дорога живописная, интересная. По пути, справа, мощная река Селенга с широкой долиной, заливными лугами. По обеим сторонам дороги хребты гор, проросшие хвойными и лиственными породами деревьев. Часто встречаются голые горы с высокими скалами, на которых стоят одинокие сосны, березы и ольха.

У долин рек, на склонах гор нередко встречаются обрабатываемые поля. На степных просторах пасутся отары овец. Проехали районный центр Тарбагатай, Десятниково, начинается подъём на хребет Цаган-Дабан, средняя высота которого 1327 метров над уровнем моря. В селе Десятниково заезжаем в дом со столовой для проезжающих. Должен заметить, питание в подобных столовых организовано превосходно. Чистые помещения, разнообразные и вкусные блюда, прекрасное обслуживание, вызывают одобрение и восхищение путников. Я нашёл заначку и с удовольствием отведал вкусных щей с мясом, котлету с жареным картофелем и компотом. И снова в путь. Проехали хребет Цаган-Дабан, и взору открылись раздольные поля и степи. Впереди районный центр Мухоршибирь. От него начинается подъём на Заганский хребет, который продолжается 40 километров. Летом преодолеть подъём особого труда не представляет. Зимой, если большой снег, а ещё хуже гололёд, подъём и спуск с этого хребта чрезвычайно опасен.

Открылись чудесные виды: на десятки километров раскинулись поля, степи, цветущие долины, красивые отроги гор, посёлки, скотные дворы, машинотракторные станции…

Проехали мост через мою любимую реку Хилок и вышли на финишную прямую к моему районному центру - Бичура.

Вот и Бичура. До моего родного Мангиртуя всего 30 километров. Говорю спасибо шофёру, а он отвечает: «Спасибом сыт не будешь, давай деньги!». Денег у меня естественно не было. Шофёр зло посмотрел на меня и ушёл. Я подумал, как неблагородно обошёлся со мной мой извозчик.

В Бичуре жил мой дядя, Иван Кондратьевич. Я нашёл его дом. Когда я учился в средней школе, бывал у дяди Ивана.

Вечерело. Меня напоили чаем и стали уговаривать остаться на ночь, а утром пешком пойти домой. Но я так рвался домой, так хотел увидеть родных, что вопреки здравому смыслу в ночь двинулся в путь. Через полчаса стемнело. Луна ещё не взошла. Справа долина реки Хилок, за рекой в блеклом свете контуры гор. Прошагав порядка четырёх километров, я почувствовал, что удаляюсь от реки. Видимо, на развилке я пошёл не по правой, а по левой дороге и углубился не в ту сторону. Я резко повернул вправо. Через несколько сот метров увидел бледный огонёк и пошёл в его сторону.

Вскоре вырисовался моему взгляду тракторный вагончик. Радость была безмерна. Я зашёл в вагончик и увидел там мужика и пять девушек. Меня накормили картошкой, напоили чаем и уложили спать. Я просил хозяина разбудить меня пораньше. Проснувшись, вышел из будки, посмотрел на солнце и понял, что проспал, наверное, часов 12. Поблагодарил обитателей вагончика. Отоспался за все бессонные ночи в поезде. С новыми силами продолжил свой путь. Трудно представить вам, мои читатели, какие чувства овладевали мной.

К обеду я открыл ворота и оказался в родном дворе. Не помню, кто из сестёр пронёсся мимо меня, не поздоровавшись, побежал на поле за отцом. Это была, скорее всего, Октябрина. Ей тогда было 9 лет. Встреча с родными была волнительной и вместе с тем простой: не обнимались и не лили слёз радости. Да у нас и не приняты были внешние проявления радости встречи или печали. Я со всеми поздоровался и всех обнял.

Заведующий складом, дядя Егор, сразу выдал норму хлеба и другие продукты на меня. Жить можно. На другой день я вместе с отцом поехал на колхозный стан. Отец был бригадиром. Колхозники заканчивали уборку поздних зерновых. В поле я повстречался со многими односельчанами.

С детства отец привил мне страсть к охоте. В первый же вечер говорит мне: «Матвей! Там, на склоне горы, в лесу есть небольшое поле. Там растёт неубранная зелёнка. На закате солнца на зелёнку выходят косули. Вот ты пойдешь туда и там посидишь. Поднимайся в гору осторожно, тихо. Зверь может быть на поле».

Места эти я знал. Бывал там ещё до армии. Поднимаюсь в гору, не дыша. Ружьё в изготовке для стрельбы. Поднялся к полю и вижу: стоит красивый, упитанный гуран и щиплет сочную зеленку. Я как будто слышу слова гурана: «Я твой, бери меня, не оплошай. Тебе так нужен я».

Мне надо было немедленно стрелять. Я приник к земле и стал подползать к зверю. Гуран щиплет зеленку, поднимает голову и смотрит вокруг. Вот уж настоящий профан, а не охотник. На глазах у дикого зверя решил упражняться в ползанье. Зверь меня ещё не заметил и не услышал, но как будто говорит мне: «Ну, стреляй же, иначе тебе удачи не видать». На мне была японская куртка на меху. Она сковывала мои движения, так как верх у неё был брезентовый. Я всё никак не мог выстрелить. Лёжа на левом боку, решил освободить от куртки правую руку. Но разве так поступают опытные охотники. Распрямляюсь, гуран увидел меня, громко взревел и побежал. Я так опешил и растерялся, что не сообразил выстрелить вдогонку.

Я был шокирован. Какой позор! Зверь был почти в моих руках. Обида до слёз душила меня. Не было мне оправдания.

С тех пор прошло почти 60 лет. Всю картину происшедшего я вспоминаю и сейчас. Как тогда необходимо было добыть это мясо. Семья – 13 человек. Перебивались хлебом и водой. Картошки и той не было досыта. Ели лебеду и крапиву. Я решил оставаться в лесу до тех пор, пока не улыбнётся мне фортуна.

Сменил позицию. Уже стемнело.

Маленькие пташки затихают, ложатся спать. Облетает меня несколько раз сова. Слышатся взмахи крыльев старых лесных воронов. Немножко страшновато… Не люблю я темноту, не боюсь никакого зверя, но боюсь чертей, ведьм, лесовиков и других мистических существ, запомнившихся мне из детских сказок. Стало совсем тихо. Я весь в напряжении, глаза не видят ни зги. И только небо едва заметно выделяется на фоне леса. Безлуние.

И вдруг до меня доносятся звуки: «Но!». Это погоняет ездовой. Фыркает лошадь, стучат колеса, переезжая через корни и неровности земли. Звуки эти все громче и громче, телега с возницей всё ближе и ближе приближается к дороге, по которой я шёл. Телега проезжает мимо меня. Но я ничего не вижу, всей плотью своей не ощущаю, что это реальность, что лошадь, запряженная в телегу, проехала мимо меня. Меня охватил ужас, по телу пробежали мурашки, волосы поднялись дыбом, я стараюсь успокоиться и поразмышлять о случившемся. Благо, у меня есть кое-какое образование. Кажется, я сообразил. Моё село окружают горы. Отроги Заганского хребта со всех сторон спускаются к реке, возле которой раскинулось моё село. Возница спускался с противоположной мне стороны, а звуки, которые издавали возница, лошадь и телега, отражались от той горы, по которой они спускались и прилетали эхом, на склон горы, где я находился.

Это было настоящее эхо от звука. Когда я разгадал эту тайну, успокоился, постоял, зверь не бежит. Сменил ещё раз позицию. Справа просека, впереди опушка леса перед другой, меньшей поляной. Поляна чистая. Небо прояснилось. Я решил стоять до тех пор, пока не увижу и не убью зверя, пересекающего тропу или выбегающего на поляну. Тишина гробовая. Я стою с замиранием сердца.

Вдруг послышались прыжки. Прыжки все ближе и ближе, все громче и громче, и громче удары ног о землю. У страха все ощущения гиперболизированы. Мне казалось, как будто бежит если не слон, то изюбрь. Вдруг тишина. Зверь сменил направление и выскочил не на меня, как я ожидал, а на полянку. Остановился от меня в 9-10 метрах. Я еле-еле различаю маленький комочек. Выстрелил. Подхожу, поднимаю. Заяц. Я, конечно, рад и доволен. Какой никакой, а все-таки зверушка, и мясо у этого зверушки нежное и диетическое. Взвалил добычу на правое плечо и, с чувством собственного достоинства, пошёл домой. На крылечке оставил добычу, зашел в избу. Говорю отцу: «Тятя, я испортил один заряд». Тятя спрашивает: «А добыча то есть?». Я отвечаю: «Убил зайца». «Тогда нечего жалеть заряд» - ответил отец. В ту пору были трудности с порохом и дробью. На другой день желание встретить гурана подвигло меня на новый поход на поле с зелёнкой. Но и на этот раз я не избежал ошибки.

Вместо централки взял малокалиберную винтовку. Подумал, выбежит зверь, буду стрелять в голову и уложу. Опять наивность. Стреляю я хорошо. Не зря меня после окружения немцев и приказа Сталина И.В., развернуть снайперское движение и, как можно больше, уничтожать фашистов, назначили в снайперскую группу. И я ходил не один раз на охоту на этих зверей. Да, я охотился на фашистов как на зверей. Говорю это без вымысла.

Но чтобы убить крупного зверя из малопульки, надо попасть или в лоб, или в ухо, или в сердце. Пришёл на поляну, выбрал позицию, сел, изготовился. Буквально через 2-3 минуты прибежал на эту поляну тот самый гуран. Я выстрелил в голову. Зверь, видимо услышал щелчок, поднял голову и снова продолжил свой ужин. Я начал перезаряжать, гуран услышал и стремительно убежал. Косули плохо видят.

Конечно, я и на этот раз был расстроен. Молодо-зелено. Как охотник я, конечно, был слабым и неопытным. Отсюда и неудачи. Я и отец ещё не раз ходили на охоту. Но приходили домой без трофеев.

Как я уже писал, 1946 год был тяжелый для страны. От засухи пострадали многие регионы. Засуха не обошла и Прибайкалье. Поэтому колхозники едва сводили концы с концами. Использовали зачастую подножный корм: крапиву, лебеду, грибы, ягоды, ловили рыбу. Большую семью спасал своим напряженным трудом отец. После тяжелой работы, отец убегал в лес, убивал косуль, рябчиков, тетеревов, ловил в петли зайцев, в капканы лисиц, волков, рысей. Мясо шло на питание семьи. Пушнину отец сдавал в заготовительный пункт и получал деньги, а иногда и продукты. Но нельзя думать, что все это приходило в наш дом как в сказке, по щучьему велению и сыпалось на стол как «манна небесная». Конечно, это было хорошим подспорьем к скудному столу.

В бывшей большой и красивой церкви, с тремя куполами, ещё до войны, после разрушения куполов и колокольни и перестройки внутри церкви, был открыт клуб. В мой приезд, в 1946 году, молодежь охотно шла в клуб и весело проводила время.

В клубе были музыкальные инструменты, бильярд, шахматы, шашки. Молодые девушки и ребята играли, пели, плясали...

В этот приезд в меня влюбилась девица Мария. Она призналась мне, что видела меня во сне. Парней было мало, а я-то был первым парнем на деревне... Видов на Марусю я не имел, поэтому провёл с ней только один вечер. В связи с бедностью и изнурительным трудом односельчан, специальной гулянки, по случаю моего приезда, не было. Да и спиртного тоже не было. Правда, мама гнала огненный самогон, но я не пил его, а только попробовал.

В гости меня приглашали почти все родственники и угощали, как могли. В деревне около ста дворов, а в половине из них жили родственники. Время прошло быстро, и надо было отъезжать к месту службы в г. Киев. Отец говорит мне: «Останься ещё на недельку, один раз можно и опоздать из отпуска...

Я остался. После праздников на попутной грузовой машине, я доехал до Улан-Удэ. Багаж - пустой фанерный чемоданчик. В Улан-Удэ без билета залез в вагон, и поезд повез меня на Запад. Через 6 часов езды на станции Кабанск - районный центр, я сошёл с поезда с целью навестить родного брата Михаила. Михаил был директором маслозавода в Кабанске. Брата я не застал. Он был в командировке. Теща брата, Анна, и жена брата, Александра Даниловна, встретили меня тепло, кормили от души, благо жили припеваючи. Я гостил у них двое суток, брата не дождался и утром следующего дня отбыл на железнодорожную станцию.

В дорогу мне положили 1 килограмм масла, хлеба, всяких ватрушек. На станции снова без билета проник в плацкартный вагон и благополучно доехал до Москвы.

В Москве купить билет на Киев было также невозможно, как и из Киева на Москву. Ехать на крыше было холодно. Попасть в вагон не удалось. На Киевском вокзале я встретил солдата Ивана. Ивану надо было ехать в Одессу. Мы подружились. На вокзале к нам на кушетку присели две дивчины, весьма разговорчивые и, как мне показалось, лёгкого поведения. Из беседы с нами они узнали наши проблемы и предложили нам поехать с ними до станции Толстопальцево, примерно в 60 километрах от Москвы. На этой станции, по их словам, можно легко сесть на проходящие поезда. К вечеру, на электричке, я, Иван и эти девушки приехали, как оказалось, на разъезд Толстопальцево. Зашли в привокзальный домик. Внизу комната ожидания, наверху телефонистка и дежурная. В комнате площадью 25 кв. м. было десятка два пассажиров-безбилетников, которые, как и мы с Иваном, хотели продолжить путь на проходящих поездах.

В комнате света, скамеек, стульев не было. Как я впоследствии сообразил, все эти пассажиры приехали на тот разъезд по совету этих девиц. А девицы эти выполняли поручение банды грабителей. Стемнело. Послышалась игра гармони. Вскоре в комнату вошли несколько ребят и стали предлагать по дешевке белые батоны, что в то время было редкостью. Фактически это была разведка.

Бандиты вызнавали наличие денег у граждан, их заложников. Вскоре гармошка утихла, и как мне показалось, ребята ушли. Мы с Иваном валетом лежали на большом подоконнике. Я дремал. Сквозь сон я замечал движение светового луча карманного фонаря, слышал какие-то хлопки, вздохи, стоны. За окном увидел людей несущих мешки, чемоданы, котомки. Я в полусне не мог сообразить, что происходит. И вдруг свет фонаря ослепил меня. Два молодчика, один с фонарем, другой с ножом говорят: «Ну, солдатик, что у тебя есть?». Чемоданчик был у меня под головой, вместо подушки. Я сказал, что у меня ничего нет и чемоданчик пуст. Бандюга с ножом постучал по чемодану, и оба отошли от меня. Тут-то уж я понял что происходит.

Грабители наглели, у третьей стены пощечины, стоны стали громче. Граждане не отдают свои пожитки, грабители бьют их по щекам, по ребрам и силой отбирают их припасы. Мимо окна поток с награбленными вещами усилился. Грабители перешли к четвертой стене. И вдруг громкая мольба и рыдание женщины: «Пощадите меня, муж погиб на фронте, у меня пятеро голодных детей, оставьте продукты для моих деточек». Этот глас несчастной женщины вывел из равновесия бандюг. Подонки всадили ей в спину нож, она стояла на коленях лицом к стене, прикрывая животом мешок с продуктами. Страшный крик пронзил тёмную комнату: «Люди, меня зарезали, истекаю кровью, помогите!». Поднялась страшная паника, которая всколыхнула пострадавших, и напугала грабителей. Мужчина, родственник зарезанной женщины, напал на разбойника. Началось что-то невероятное! Кричат: «Бейте окна, прыгайте с подоконника!». Грабители от страха, пробиваясь к двери и размахивая ножом направо и налево, поранили четырех невинных людей. Мы с Иваном разбили стекло, и были сброшены перепуганной толпой на улицу. Темнота невероятная. Я и все свидетели этой трагедии перебежали несколько полотен железнодорожного разъезда и спрятались в кустах. Страх, который я испытал неописуем. Люди стали подходить к зданию и требовать приюта на втором этаже. Все, все ещё вооруженные палками, вошли на второй этаж, занесли пострадавших.

Одна женщина умерла, остальным оказали помощь. Два воина, один фронтовик, Бутаков М.Г, не могли смотреть в глаза пострадавшим. Но что мы могли сделать? Я почувствовал неладное, когда в мои глаза был направлен свет фонаря. У меня не было времени, чтобы оценить обстановку. Девицы - провокаторы исчезли незаметно для меня. На месте, где они стояли, оказались молодые люди, которых я раньше не видел. Да и мужчин в комнате было больше, чем женщин. Кто они?..

Через два часа приехал милицейский наряд из Москвы. Меня и Ивана не допрашивали. Мы вышли из здания и, невзирая на темноту, пошли в сторону Киева. На какой-то станции сели в проходящий поезд и добрались до Киева. В училище я появился с опозданием в несколько дней. Никто меня не ругал, не пытал, не наказывал. Мне кажется, мои начальники без объяснения понимали, какие трудности я перенёс в поездке на малую Родину.

Начался третий и последний год моей учебы в ККВУС имени М.И. Калинина.

Продолжение следует

НЕМНОГО О КОМСОМОЛЬСКОЙ РАБОТЕ

Подразделения кабельно-шестовой роты батальона связи обеспечивали связью соединения и части всего стрелкового корпуса. По фронту и в глубину эти соединения и части были рассредоточены на несколько десятков километров, естественно взводы нашей роты связи также были разбросаны и по фронту и в глубину. Собрать роту в одном месте не представлялось возможным. И только лишь однажды состоялось одно единственное собрание, на котором присутствовали все комсомольцы роты. Поэтому основной задачей секретаря комсомольской организации было - сбор членских взносов и распространение политической литературы. Должность секретаря комсомольской организации роты не освобожденная от основной работы.

Мне ежемесячно приходилось на лошади верхом совершать многокилометровые странствия в поисках местонахождения комсомольцев.

Как мне удавалось находить конечные пункты местонахождения комсомольцев взвода? Карты, компаса у меня не было. Я знал только конечный пункт прибытия. Но я всегда находил этот конечный пункт.

Особенно запомнилась мне поездка зимой на границе 1943-1944 гг. Поехал к вечеру. Начало темнеть. В это время пошел плотный мокрый снег, разыгралась метель. Не зги не видно. Дорогу занесло. Снег глубокий. Но я всё равно свернул во время с основной дороги влево, в нужном месте на полевую проселочную дорогу. И таким образом, благополучно добрался до места назначения. А ведь так и не мудрено приехать к немцам. Помогли мне точный расчет и интуиция. А может быть, лошадка вела меня туда куда надо? Подобные случаи были не один раз.

Продолжение следует